Вечный свет - Фрэнсис Спаффорд
– Ага-ага… Ага. Так. А-а-а-а, – начинает Тайрон.
Секрет Тайрона, который ей коварно удалось выяснить, в том, что в давно забытые и давно потерянные времена трехлетней давности он пел в церковном хоре матери. Явно был «Херувимом» в маленьком миленьком костюмчике. А теперь у него весьма приятный тенор, и иногда он просто не может удержаться, чтобы им не прихвастнуть.
– Итак, – Джо обращается к классу. – Откуда идет звук?
– Э-э, изо рта? – отвечает второй пилот Тайрона, Джером.
– Скорее, из жопы, – говорит Саманта.
(Очевидно тут есть некая предыстория, связанная с событиями примерно месячной давности.)
– Да, изо рта, но не просто изо рта, – быстро подхватывает Джо. – Там звук выходит, но откуда он идет?
– Откуда-то отсюда, – говорит Тайрон, указывая на точку вверху живота или внизу груди. – Ну, так чувствуется.
– Из диафрагмы, – говорит Джамиля, которая однажды станет врачом, если ее семья приложит руки.
Немедленный гогот.
– Ты в курсе, что это как-то связано с контрацепцией, да? – говорит Джером.
– Ага, слова могут иметь два значения, – говорит Джамиля с таким пренебрежением, что ей даже не надо поднимать взгляд с пола.
– Диафрагма – правильный ответ, – говорит Джо. – Это мышца у нас внизу между ребер, мы используем ее, чтобы управлять воздухом, с помощью которого поем. Если вы сделаете глубокий вдох, то почувствуете, как она смещается вниз, чтобы освободить место. Попробуйте. Давайте, все вместе.
Со всех сторон доносятся пыхтение, сопение, нарочитые вдохи и выдохи – звуки настоящего эксперимента.
– Почувствовали? Хорошо. А прямо над ней у нас гибкая трубка, она идет прямо в гортань, вот сюда в середину горла. С ней соединены легкие, а диафрагма позволяет контролировать, сколько воздуха туда попадает и с какой силой. Но главное, что надо запомнить: эта трубка гибкая. Она похожа на шланг от пылесоса, только розовая и липкая и гнется точно так же. Когда вы поете, это ваш музыкальный инструмент. Так, Тайрон, запомни, ты – гибкая трубка…
– Мы ему постоянно об этом говорим, мисс, – говорит Джером.
– В этом смысле мы все гибкие трубки, Джером, – отвечает Джо.
– Не я, – говорит Саймон. – Я…
– Да-да, Саймон, спасибо. Тай, возьми-ка ту ноту еще раз и потом чуть-чуть согнись, чтобы согнулась трубка, хорошо?
Тайлер снова выдает им «а-а-а» – берет «ми» – и поворачивается из стороны в сторону, наклоняется вперед-назад. Они все слушают и слышат, как меняется звук: как он глохнет, срывается, меняет громкость.
– Видите? – говорит она. – Если хотите взять полную ноту, нужно, чтобы трубка оставалась максимально прямой. Теперь, Тайрон, выпрямись, пожалуйста. Как по струнке. Отлично. И отведи назад плечи. Не так сильно, вот так. Смотри перед собой, подбородок вверх, но сильно не задирай и пропой-ка ту ноту еще раз. Чуть громче. Чуть громче. Вот оно.
Чистая, ровная, полноголосая «ми». В голове Джо – теплая, как чистый желтый цвет.
– Чудесно, – говорит она. – Скажи же «Аллилуйя», Тай, – заговорщически добавляет она, понизив голос.
– Да ну вас, мисс, – отвечает Тайрон, но с улыбкой.
О чудо: Джамиля поднимает руку.
– Да?
– А что происходит в конце трубки? В горле?
– Хороший вопрос. Там сложная система. От давления воздуха в трубке начинают вибрировать голосовые связки, звук меняется в зависимости от положения языка и губ и усиливается, отражаясь от полостей в голове.
– Получается, голова – это типа как колонка? – спрашивает Саймон своим нормальным голосом.
– Именно так. Колонка из кожи, костей и мышц. Но даже если вы для начала просто сконцентрируетесь на том, чтобы держать трубку прямой, вы уже заметите разницу. На сегодня и этого будет достаточно. Так, ну а теперь встаем. Давайте-давайте. Спасибо, Тайрон. Я попрошу вас разделиться, мальчики сюда, девочки сюда. Нет, это не сексизм. Вот что мы будем делать.
Когда она только вернулась в Англию, когда впервые взялась кого-то чему-то учить, самым сложным оказалось разделить все то, что она знает о музыке, и объяснять постепенно, по одной теме за раз. Когда ты сам учишься чему-то, ты ничего не делишь, не разбиваешь на части. Все связано со всем, и возникает естественный импульс вывалить всю эту массу как есть, превратив в бессмысленный поток. Но постепенно ты учишься противоестественному искусству разделения своего знания на фракции, начинаешь понимать, в каком порядке их подать, чтобы выстроить это же знание в других головах. Так выходит, что ты до невозможности сужаешь тему каждого урока, до невозможности загружаешь его тем, что дети никак не могут усвоить. Поразительно, как мало может уместиться в хороший урок, даже если они в самом деле его усвоят. Изучить что-то одно, изучить как следует – больше ничего не нужно. Если, конечно, это одно – то, что нужно.
Не то чтобы она собиралась преподавать, когда вернулась домой. Она не то чтобы вообще собиралась остаться. Она прилетела в Лондон весной 1980-го, потому что Вэл судили, и она хотела быть там, пусть пользы от этого было и не много. Она искала, чем бы заняться, – чем-то, за что бы платили, – связалась со старыми друзьями-музыкантами, но вместо студии попала в проект, организованный управлением образования Внутреннего Лондона в Майл-Энде, в качестве дополнительного профессионального голоса. Хором руководил американский экспат, уклонист Клод Ньютон, на пару лет моложе ее. В своем деле он был очень хорош, неистов и воодушевлен, а когда он обратил внимание на Джо, оказалось, что он еще и очень привлекателен. Позже выяснилось, что отчасти этому способствовало маниакальное состояние, которое было частью цикла, также включавшего в себя мрачные периоды, по темноте сравнимые с сибирской зимой. Но недостатки есть у всего, и дни в Майл-Энде были просто сказочными. Настолько сказочными, чтобы затмить неприглядность самого города; настолько сказочными, чтобы помочь ей вынести все ужасы судебного процесса с лающими скинхедами на галерке и Вэл на скамье подсудимых, похожей на скукожившегося гоблина. Вынести то, что Вэл запретила ее навещать; вынести фото Вэл у входа Олд Бэйли, появившееся в «Ивнинг стэндарт» под заголовком «Нацистская королева смерти». Она прыгала в метро, ехала на восток в прокуренном, замусоренном вагоне, поднималась на поверхность захудалого, застроенного высотками квартала и наблюдала, как Клод творит чудеса с детьми, которые поначалу едва улыбались.
– Почему бы тебе не остаться? – спросил он.
И она осталась. Как оказалось, все ее пожитки в ЛА уместились в три или четыре коробки, которые она распаковала в квартире Клода на Брикстон-Хилл. «Почему бы тебе не пройти педагогическую подготовку? – спросил он. – Ты ведь ладишь с детьми». И она прошла, правда, на это ушло
