Дмитрий Нагишкин - Сердце Бонивура
Машенька с ужасом глядела на это: «Господи! Ведь убьет кого-нибудь!»
Из кучи катавшихся по асфальту тел вырвался один портовый. На глаза ему попалась Машенька. Он крикнул ей, и странное веселье было в выражении его лица и в голосе:
— Эй, кнопка! Беги, дурная, беги… Вон трамвай идет!
Из-за поворота показался трамвай.
— Я тебе говорю, беги! — повторил мастеровой.
Он наклонился, и Машенька увидела, что он лихорадочно выбирает из патронной сумки потерявшего сознание матроса обоймы к кольту.
— Семь бед — один ответ! — сказал он.
Появился еще один рабочий, в руках у него были кольт и матросский пояс с кобурой.
Оба парня побежали вдоль улицы, пересекли ее и тотчас же скрылись из виду.
Машенька вцепилась в поручни трамвая, вскочила в вагон, набиравший скорость, и высунулась в окно. Она увидела, как бросились врассыпную портовые ребята. Американец, у которого без пояса сползли брюки, с бешенством грозил кулаком убегавшим мастеровым. Тяжело поднялся матрос, оглушенный ударом шланга.
Пассажиры трамвая высовывались из окна, разглядывая американских матросов.
Сердце Машеньки колотилось, но теперь уже от того, что все кончилось хорошо и американцы не успели воспользоваться оружием. Ей все еще чудились налитые кровью глаза матроса, который поводил по толпе рабочих своим пистолетом, выбирая жертву. Машенька не сомневалась, что матрос уложил бы кого-нибудь наповал, он не мог промахнуться… Если бы не этот маленький, что кошкой бросился на матроса! Хоть бы имя его узнать! Машенька даже лица его не видела…
— Что там такое? Что за драка? — спросили Машеньку в вагоне.
— Понятия не имею! — ответила Машенька. — Наши ребята, кажись, американцев побили.
— За что? — спросили Машеньку.
Она не ответила, забиваясь в самый далекий угол. Из толпы пассажиров кто-то ответил за нее:
— За что надо, за то и побили!
Глава 14
Таежные хозяева
1
В условленном месте Виталия встретил верховой.
Это был парень чуть постарше Бонивура. Смолевой его чуб с начесом курчавился из-под козырька сбитой на затылок фуражки, вылинявшая солдатская рубаха обтягивала тугие плечи, латаные брюки были заправлены в сапоги. Парень, неторопливо оглядывая окрестность, постукивал вязовым прутиком по рыжим голенищам.
Виталий подошел к парню.
— Земляк! Закрутить нет ли? — спросил он.
Парень окинул его ленивым взглядом.
— А свой где?
— Есть, да легкий.
— У меня таежный самосад, топором крошенный.
— Вот таежного-то я и ищу!
— Ну, тогда другое дело! — сказал парень, потягиваясь. — Меня Панцырней зовут. А ты кто?
— Бонивур.
Панцырня протянул Виталию свою широкую ладонь и крепко пожал руку комсомольцу. Приземистый, широкий в плечах, он, видимо, был по-медвежьи силен. Об этом свидетельствовала вся его снисходительно-насмешливая манера держаться.
Поодаль, в кустах, была привязана недоуздком за тальник вторая лошадь для Виталия. Неловко взгромоздившись на нее, Виталий заметил, что Панцырня с веселым недоумением следит за его посадкой.
— Что, товарищок, в городу-то на конях не ездят? — спросил партизан.
— Нет! — коротко ответил Виталий, пожалев, что до сих пор не научился верховой езде.
В отряд приехали к вечеру.
Шалаши, крытые корьем, располагались полукругом. В подкове, образованной ими, стояли телеги с разным скарбом. Четыре повозки, между шалашами, были прикрыты холстом. На одной из них, под рядном, Виталий угадал очертания пулемета. Коновязи, сделанные из жердей, виднелись неподалеку. Возле шалашей находились очаги, сложенные из камня. Заметил Виталий и артельную печь из необожженного кирпича с большой плитой. Дымки от костров, на которых в этот час готовили пищу, вились над становищем, смешиваясь со смолистым запахом лесной заросли.
Всюду были люди. Кое-кто из партизан дремал, прикорнув возле шалаша, нимало не беспокоясь, что над ним вьется мошкара. Некоторые партизаны беседовали между собой. У многих были гранаты на поясе, кинжалы и револьвер. Впрочем, такой воинственный вид был лишь у молодежи. Пожилые люди ограничились только красными лентами на фуражках и шапках; они были здесь как дома и оттого не обременяли себя оружием.
Отовсюду на приехавших устремились любопытствующие взгляды. Плохо державшийся в седле Виталий, чтобы не быть посмешищем в глазах партизан, перед въездом в лагерь слез с коня и теперь шел, держа его в поводу.
В вершине «подковы» находился шалаш просторнее остальных. По тому, что над ним развевался флажок, а возле стоял часовой, Виталий понял: штаб. Панцырня сказал:
— Ну, приехали!
В дверях показался высокий, худощавый, немолодой блондин в потертой кожаной куртке и таких же штанах. Гимнастерка его была застегнута на все пуговицы, ичиги смазаны салом, русые волосы аккуратно расчесаны.
— Топорков! — вполголоса сказал Виталию провожатый и обратился к вышедшему: — Приехали, Афанас Иваныч!
— Ну, здравствуйте! — сказал командир отряда Виталию. — Пойдем потолкуем, товарищ Бонивур.
Вслед за Топорковым Виталий вошел в шалаш. Сели у стола, сделанного из жердей. Топорков пристально посмотрел на Виталия и, не распечатывая поданного ему юношей пакета, сказал:
— Ну, дай взглянуть, какой ты есть.
Виталий шутливо ответил:
— Весь тут, товарищ Топорков!
Командир серьезно сказал:
— Вместе жить и воевать будем! А может, и помирать придется вместе.
Лучистые глаза Топоркова, молодившие его, устремились на Виталия. И Виталий рассматривал нового товарища. Топорков ему понравился с первого взгляда.
На командира приятно было глядеть. Облачен он был, правда, в одежду, видавшую виды, — кожанка поистерлась на складках, кое-где порыжела, поистончилась, но все пуговицы были на местах, тщательно пришитые суровой ниткой, складки заправлены за ремень, который туго охватывал тело командира, одернуты назад. От подтянутости и выправки одежда Афанасия Ивановича казалась щегольской, несмотря на свою ветхость. Все сидело на нем ладно, пригнано так, что невозможно было и представить себе Топоркова расстегнутым, расхлестнутым. Он был невысок, но статен, ступал легко, но твердо, говорил скупо, но к месту, и не любил лишних слов, умел выслушать человека с душой, с сердцем, но умел и приказать! Иногда сквозь твердость в его лице проскальзывала такая хорошая усмешка, что сразу становилось ясным, что Топорков за острым словцом в карман не полезет, знает цену и слову и делу, и думалось, что любит он и спеть и сплясать, если выдастся для этого час… Такой человек в бою — опора, в работе — подмога, в горе — утеха. «Товарищ!» — подумал о Топоркове Виталий, разглядев командира. Все в Топоркове широкий, упрямый лоб, прямой нос с расширенными ноздрями, небольшой, твердо очерченный рот с крепкими, полными губами, крупный, тяжеловатый подбородок, ясный взгляд голубых внимательных глаз, скупость движений и точность их все показывало, что командир не привык попусту тратить ни слов, ни времени. Почтительное «Афанасий Иванович», как называли в отряде командира, показывало, что его любят и уважают, а когда боевые товарищи испытывают такие чувства к командиру, то, не задумываясь, готовы отдать за него свою жизнь и по первому слову его пойдут в огонь и в воду.
— Я думал, ты постарше будешь! — сказал Топорков Виталию напрямик.
— Состарюсь, успею, — ответил Виталий, не обидевшись.
— Ой ли? — сказал тот. — В нашем деле на это не надейся.
— А чего смерти бояться?
— Я-то ее не боюсь, — молвил Топорков, — и тебе не советую. Только у нас в отряде народ разный… В деревне до сих пор по старинке живут, молодежи не шибко верят, говорят: молодо-зелено! Вот тебе молодость и помеха… Если что не так сделаешь, смеяться будут… Может, трудно спервоначалу придется…
— Я не белоручка, Афанасий Иванович!
— А ты не дрейфь! — продолжал Топорков, будто не слыша замечания Виталия. — Сразу характер покажь, твердость и к старичкам уважительность, что тоже надо.
— Попробую! — сказал Виталий.
Отцовское наставление Топоркова показало юноше, что он понравился командиру отряда и тот готовится работать с ним.
Помолчав, Топорков добавил:
— Коли чего не знаешь, спроси. В деревне-то, поди, многое тебе в диковину покажется. Не дай бог, коли уличат, что только делаешь вид, будто знаешь. Сразу из доверия выйдешь. А ворочать его трудно. Иной раз и знаешь, да помолчи, дай другим сказать: не любят у нас всезнаек да попрыгунчиков. Не сердись, что с первого раза осекаю тебя! Лучше предупредить, чем потом на ходу стреноживать. Человек ты городской, к деревне не привычный. Городским не форси, деревенским не гнушайся… На вкус да на цвет товарищей нет!
