Владислав Глинка - Дорогой чести
— А где же Петя? — спросила Мария Ивановна. — Опять обманул?
— А был зван?
— Как же! — подтвердил Михайло Матвеевич. — Неисправимо стеснителен сей юноша, но в искусстве достоин одних похвал. Слух идет об его работе на камнях. И по рисунку профессорами отличен.
— Талант бесспорный, — поддакнула Мария Ивановна.
Обед, а за ним вечер прошли в воспоминаниях и рассказах о том, что было за годы разлуки. Уже прощаясь, Непейцын спросил:
— А про Лужкова что слыхали? Собираюсь на днях его навестить.
— Не надобно, — сказал Иванов. — Нет больше на свете сего доброго чудака. Помер в тысяча восемьсот восьмом, кажись, году.
— С чего же? Был такой крепкий и не стар совсем.
— Простудился, сказывали, весной, могилы роючи. Недавно его поминал, читая сочинение Георги «Описание Петербурга». Там Лужковым глава про библиотеку дворцовую весьма основательно написана.
— Кому же домик его перешел? — спросил Сергей Васильевич.
— Инвалидам по завещанию укрепил. Они после похорон стали было котомки сбирать, а тут и оказалось, что сами на усадьбе хозяева.
— А книги кому же достались?
— Академии наук завещал и деньги на перевоз оставил.
Тащась домой на тряских извозчичьих дрожках, Непейцын печалился об умершем, вспоминал оба свидания с ним.
«Сумел своим особенным путем жизнь пройти, — думал он. — Недаром говорил когда-то императрице, что «упрям, да прям»…»
* * *За утренним чаем заметил заплаканные глаза вдовы.
— Не мои ли молодцы вас чем потревожили?
— Что вы! Вчерась от Санечки письмо пришло. Только радовалась, что с туркой жив остался, а тут пишет, в новый поход двинувшись, уж под француза…
— Так, может, Марфа Ивановна, и войны еще не будет, вы не тревожьтесь зря. А потом, оттуда идти походом месяца четыре, поди. Артиллерия шагом ездит. Разве к осени дойдут.
— Дай бог. Да что пишет-то! Петя мне читал: «Сражусь, как и брат Яша, с главным России врагом…» Оба сразятся ведь…
Добрался на Пески и там увидел встревоженные лица. Оказалось, что в соседний дом приехала из-под Волковыска офицерская жена, бывшая доселе с мужем на полковых квартирах. А теперь тамошний командующий Багратион приказал всем дамам отъехать немедля кто куда пожелает. Одновременно палаточные ящики и другое излишнее в походе повезли в Житомир и туда же отправили солдатских жен.
— Мы князя Багратиона не раз принимали, он генерал опытный, основательный, — сказала Соня, — и, конечно, такого приказа зря не отдаст… Но вы, Сергей Васильевич, ведь не пойдете воевать?
— Не решил еще, Софья Дмитриевна, — ответил он. — И стоит ли о том думать, пока действия не открылись?
— И то правда, — согласилась Соня. — Только теперь все про войну говорят. Вчера визитировал нас бригадный генерал Толбузин из прежней дивизии мужа моего, который здесь в отпуску был, так он сказал, что государь через три дня к армии уезжает…
— Про сбор войск вражеских на нашей границе слышал на днях от старого друга из Греческого корпуса, — сказал Непейцын.
— Не того ли, что когда-то из воды спасали?
— Того самого. Как вы все помните!..
— Кое-что помню, — улыбнулась Соня. И добавила: — А еще Толбузин сказал, что генерал Кутузов, тоже ваш знакомец, подписал-таки мир с турками, хотя французы всячески их подзадоривали с нами не мириться. Каков молодец! Вот вовремя, правда?
— Совершенная правда, — согласился Непейцын, смотря в ее лицо, которое с каждым днем становилось ему все милей.
Вечером Софья Дмитриевна усадила Маркелыча за фортепьяно. Сгорбленный и слабый на ногах старик играл еще бегло и с охотой.
— А не вспомнишь ли, друг любезный, из «Орфея», что когда-то мне на гитаре наигрывал, — попросил Сергей Васильевич, когда музыкант сделал паузу. — Напев сей и после, под самым Очаковом, слышал, там его скрипачи князя Потемкина разыгрывали.
— Как же не помнить, сударь! — отозвался Маркелыч.
Но то ли музыкант по старости играл не так выразительно, то ли фортепьянное переложение звучало иначе, а вернее всего, что в душе Непейцына не нашла нынче ответа печальная мелодия. Сегодня он с радостью вспомнил счастливые вечера в корпусном флигеле и то, как замывали его камзол на кухне Верещагиных.
— Надо будет на Ждановку заехать, — сказал Непейцын, отвечая на свои мысли, когда Маркелыч кончил играть.
— Был я, сударь, тамо прошлу осень, — отозвался музыкант. — Домиков деревянных, где мы квартировали и вы где учились, даже памяти нет. Кругом плаца хоромы каменные встали.
— Я-то ради свидания с учителем своим Громеницким туда заехать хочу, — пояснил Сергей Васильевич.
— И ради того не ездите, — снова подал голос Маркелыч. — Я про их спрашивал и узнал, что третьего года в отставку уволены. Но тут же на кондиции некий кадет прежний их увез.
— А прозвание того кадета не запомнил?
— Похоже на Криштофовича называли. Я счел, что те, верно, которые с вами к нам не раз жаловали.
— Ну, спасибо, Маркелыч, успокоил меня за Петра Васильевича! У Криштофовича его не обидят…
* * *Давно известно, что описывать несчастливую жизнь куда легче, чем радостную, да еще продолжавшуюся не один день. Ближние три месяца — весна и начало лета 1812 года — были временем большого счастья Непейцына. Каждый день, проведенный в домике у Рождества, делал более полным его блаженное состояние. Все происходившее в те дни было прекрасно и пролетало невероятно быстро. Все составлявшее промежутки меж ними тянулось скучной необходимостью.
После того как иссякли рассказы о пережитом, Соня легко и естественно умела занять часы, которые Сергей Васильевич проводил с нею и тетушкой. Иногда дамы рукодельничали, а Непейцын читал вслух любимого ими Карамзина, или два раза в неделю приносимые из мелочной лавки «Санкт-Петербургские ведомости». Часто раскладывали пасьянсы или играли в пикет. А то Маркелыч или Софья Дмитриевна садились за фортепьяно.
Чем ближе Непейцын узнавал Соню, тем милей она становилась. Понимал, что перед ним немолодая, много пережившая женщина, и тем удивительней и радостней оказывалось это счастливое сближение. Иногда всплывала горькая мысль, сколько счастливых лет упущено, но он отгонял ее, говоря себе, что оба не виноваты в тогдашней молодости, в тяжелом ранении, помешавшем соединиться, и впору только радоваться, что хоть теперь нашли друг друга.
Счастью помогло и то, что все окружавшие Соню — тетушка, Маркелыч, старая горничная Глаша, даже стряпуха, судомойка и дворник — скоро стали для Непейцына своими людьми. Мил ему оказался и весь строй скромного дома, живущего обособленно от окружающего мира, по Сониным и тетушкиным, не похожим на этот мир законам, без битья, без брани, без повышенных барских голосов.
Сначала Непейцыну казалось, что Мария Кондратьевна, погруженная в воспоминания и одряхлевшая, безразлична к окружающему, но скоро понял, что ошибается. Как-то при нем Маркелыч доложил о даме, которая приехала во второй раз и просит ее принять.
— Скажи, что больна и поправлюсь не скоро, — сердито приказала Верещагина и ушла в спальню, добавив: — Не ровен час, влезет-таки, а я бессовестную видеть не хочу!
Позже Соня пояснила, что дама, давняя знакомая, на рождестве приехала в настоящей турецкой шали и рассказала, как отдала за нее бухарскому купцу из Гостиного дворовую девушку в услужение на двадцать пять лет — иначе говоря, обменяла ее на шаль.
— Конечно, тетушка ей все выговорила: что мерзко магометанину поганому на потеху христианку отдавать и богопротивно любого человека на вещь променивать, а кончила тем, что много лет в ней ошибалась и просит наш дом навсегда позабыть. А та, видно, не успокоилась, объясняться снова явилась. Но тетушка хоть добра-добра, а в таких делах как кремень, — закончила Соня.
В том же духе высказалась вскоре и сама Мария Кондратьевна при чтении «Ведомостей», которые слушала обстоятельно, со всеми объявлениями о сдаче подрядов и откупе казенных статей дохода. Однако если встречались предложения отдать людей в услугу, она говорила:
— Сие не читай. Хоть сказано, что внаем отдают, а в самом деле торгуют. Я и в городе некоторые места всегда наказывала стороной объезжать, чтоб скотского сего обычая не видеть… Не знаешь? Как же: по Невскому, у Казанского моста, на Владимирской, против самой церкви, и еще кое-где бывает. Выводят людей, будто в услужение отдать, да тут же желающим и продадут запросто…
Зато другие объявления, особенно о потерях, Мария Кондратьевна просила читать полностью и нередко смеялась до слез, слушая, что «с Дворцовой набережной убежала сама лошадь красно-пегой масти, с зелеными санями, крытыми большой медвежьей полостью», или что «по дороге в Семеновский полк ушел кобель голубого цвета, меделянской породы, с двойным носом».
