Людмила Третьякова - Рассказы веера
Появление на Гагаринской набережной Любови Ивановны разом отсекло родню графа. Колокольчик у входной двери умолк, и привратник Степан, прежде сетовавший, что «день-деньской, ночь-полночь, все ходют и ходют», теперь сидел понурый, иногда отворял шкаф, глядел на свою парадную ливрею и, тяжело вздохнув, закрывал створки.
...Обязанности камер-юнкера понуждали графа бывать при дворе, общаться с привычным кругом людей. И ему стало ясно: его связь с Любовью Ивановной стала притчей во языцех. Кто-то старался держаться с ним по-прежнему, но это выходило натужно, а потому коробило его.
Теперь родственники если и зазывали к себе Григория Александровича, то разговоры сводились к одной теме – его отношениям с любовницей. Тут было все: и дружеские советы, и отеческие наставления стариков, напоминавших о знатности их рода, и мольбы женщин-родственниц, рисовавших перед ним безрадостные картины будущего.
Но при всей своей внешней мягкости Григорий Александрович и не думал отступаться от задуманного. После воцарения Любови Ивановны на Гагаринской набережной следующей его заботой стал господин Голубцов. Тот по-прежнему обретался в Киеве и ни сном ни духом не ведал о грядущих переменах в собственном скромном бытии. Сумма, предложенная графом Кушелевым-Безбородко за немедленный развод с Любовью Ивановной, оказалась таковой, что тот немедленно согласился.
Итак, дело уладили скоро и к всеобщему удовольствию, что, конечно, не осталось тайной для Петербурга. Кругом только и было разговоров, сколько заплатил граф, чтобы госпожа Голубцова снова превратилась в девицу Кроль: кто называл сумму в шестьдесят тысяч, кто – в девяносто.
Сестры графа поняли, что брак, казавшийся невозможным, становится ужасающей реальностью. Их возмущение, доводившее старшую, Варвару Александровну, до истерик и обмороков, было небескорыстным. При всем материальном преуспевании сестер обеих не могла не терзать мысль, что, умри их болезненный брат, все достанется его вдове, даме более чем энергичной. Если же она успеет родить ребенка – что, разумеется, в ее интересах, – то о них, урожденных графинях Кушелевых-Безбородко, как о наследницах никто и не вспомнит!
Княгиня Варвара Кочубей и графиня Любовь Мусина-Пушкина хорошо представляли себе, какое огромное богатство уплывало в руки презренной «камелии»!
И правда, художественные ценности занимали отнюдь не первое место в нескончаемом списке движимого и недвижимого имущества, что числилось за графом Григорием. Можно было махнуть рукой и на дома, как говорили современники, «более похожие на дворцы», в Москве, Петербурге, Одессе, Торопце, и на имения в красивейших местах России. Но ведь, согласно документам, хранящимся в Государственном архиве древних актов, Кушелев-Безбородко владел в избытке тем, что всегда ценилось исключительно высоко, чем люди награждались «с царского плеча», за что ближайшие родственники насмерть судились друг с другом, что старались приумножить и с чем расставались только в самом крайнем случае, – землей! А она у Григория Александровича была в Киевской, Московской, Орловской, Петербургской, Подольской, Полтавской, Псковской, Херсонской, Черниговской, Минской, Одесской губерниях. И земля эта не пустовала, не, как говорили, «гуляла», а стояли на ней заводы и фабрики: винокуренные, сахаропроизводящие, суконные и коверные. В обширных экономиях занимались коневодством, свиноводством, птицеводством, разводили тонкорунных овец, продавали мед, шерсть, сало, мясо.
Разумеется, сам хозяин был далек от многохлопотных забот, все перепоручалось управляющим, а многое вообще отдавалось арендаторам. Надо думать, обманывали графа нещадно, но все-таки сохранившиеся счета показывают, что золото неистощимыми ручейками стекалось в его карман, позволяло пускаться на любые траты и удовлетворять любые прихоти.
Понятно, что сестры Григория Александровича куда точнее, чем он сам, человек совершенно непрактичный, представляли размеры его богатства, которое вот-вот должно было обрести свою хозяйку. От этой мысли у них, вероятно, темнело в глазах.
Сестры принялись действовать незамедлительно и на высочайшем уровне. Государю было направлено письмо с просьбой принять их.
И аудиенция состоялась.
...К этому времени император Николай I уже почил в Бозе, а престол занимал его сын Александр, тридцатидевятилетний красавец, второй год правивший империей.
Будь на его месте батюшка, можно не сомневаться: намерение Кушелева-Безбородко жениться на недостойной особе было бы пресечено немедля. Венценосный покойник любил во всем порядок и не терпел путаницы, у него каждый знал свое место: и министры, и куртизанки, и графы, и балерины, и собственная жена – императрица.
Но Александр II был совсем другим человеком. Поэт Тютчев, обожавший его, писал: «Царь благодушный, царь с евангельской душою, с любовью к ближнему святою...»
...Обрисовав государю ситуацию, возникшую в их семье, госпожи Кочубей и Мусина-Пушкина обратились к государю с необычной просьбой:
– Не потери богатства, ваше величество, мы опасаемся, а позора – того, что наша графская корона окажется на голове этой слишком громко известной особы. Умоляем вас, выберите брату невесту среди самых бедных, незнатных, но честных девушек. Клянемся, что мы будем всеми силами крепить этот брак, пусть в глазах других и неравный...
Мягкосердечный государь, видя двух женщин глубоко взволнованными и опечаленными, пообещал «принять возможные меры к удовлетворению их просьбы». Но дальнейшие события поставили под вопрос исполнение его благих намерений.
* * *Трудно представить себе, что, получив предложение от графа стать его законной супругой, Любовь Ивановна не понимала, какой протест вызовет этот шаг со стороны высокородной родни.
Конечно, она это учитывала – да еще как учитывала! И была начеку: ей сразу сделалось известно и о поездке сестер графа в Зимний дворец, и об обещании государя «принять возможные меры».
Но тут случилось то, что едва ли поддается какому-то вразумительному объяснению: в скором времени после визита двух сиятельных просительниц перед Александром II предстала высокая, стройная дама с пышной прической из густых локонов и в туалете строгом, но элегантном, подчеркивающем все достоинства ее великолепной фигуры. Это была Любовь Ивановна.
...В исторической литературе можно найти немало примеров тому, как люди, отчаявшиеся в том, что им кто-то может помочь, кроме первого лица государства, изыскивали способ лично «припасть к монаршим ногам».
Они добирались в столицу порой издалека и искали случай подать прошение непосредственно в высочайшие руки.
Это было делом трудным, но все-таки возможным, если знать распорядок дня и привычки царствующих особ. Ведь недаром, если помнит читатель, Машенька Миронова, «капитанская дочка», искала встречи с императрицей Екатериной в Царскосельском парке – она знала или ей подсказали, что именно там любит гулять государыня и удобнее случая не сыскать. Так оно и вышло.
Был известен, например, маршрут прогулок Александра I, и хотя, разумеется, совсем не в одиночестве ходил он вдоль Невы, и стража, следовавшая на почтительном расстоянии, наблюдала «как бы чего не вышло», в самом крайнем случае отчаявшийся человек мог воспользоваться царской прогулкой. Кроме того, весь Петербург знал, что за определенную мзду любимый кучер императора Илья Байков где-нибудь на повороте притормаживал карету Александра и поджидавший там проситель мог передать бумагу адъютанту, сидевшему рядом с ним, или прямо в царские руки.
Совершенно достоверным фактом является история, когда француженка-модистка Полина Гебль, желая ехать в Сибирь за сосланным декабристом Иваном Анненковым, специально приехала на маневры гвардии в Красном Селе и там, рискуя быть раздавленной копытами царского коня, передала-таки свою просьбу прямо в руки Николая I.
Однако, если заметил читатель, все подобные случаи происходили вне дворцовых апартаментов, которые охранялись и куда доступа постороннему лицу не было. (Правда, из исторических хроник ясно, что дело сохранения личной безопасности царствующей династии соблюдалось далеко не так рьяно, как нынче «берегут» совсем не монархов.)
Практика подачи прошения и просьб на высочайшее имя была детально регламентирована. Тут, как и сегодня, существовал полный набор бюрократических препон. Время шло, человек ждал и надеялся, а дело чаще всего кончалось отпиской – оттого страждущие и искали обходные пути. Последней инстанцией, решавшей передать прошение государю или нет, был министр двора, очень важный человек. Даже люди сановные, с известными фамилиями, искали знакомств, пускали в ход все связи, чтобы бумага не залеживалась в столах чиновников, а сразу попала в руки министра. Ибо он имел непосредственный доступ к государю.
