Петр Краснов - Единая-неделимая
— Муся, вы мне нисколько не мешаете. Но куда же вы пойдете?
Она молчала. На нежном лбу собрались заботные морщинки. Потом она быстро спросила:
— Который час?
— Четверть двенадцатого.
— Как поздно, — прошептала она. — Я никогда не думала, что уже ночь!
Она сидела против Морозова и смотрела на него робко и застенчиво.
Муся не была наивной девочкой. Она знала многое, и когда шла к Морозову, то шла, чтобы отдаться ему. Она слышала от подруг, что мужчины только этого и добиваются и что от них надо обороняться. Стоит остаться вдвоем с мужчиной — и пропала. Морозова она давно «обожала». Теперь он своею дуэлью и раной поднялся в ее глазах на недосягаемую высоту, стал как герой романа, и она шла к нему, чтобы с ней было, как она читала в романах.
Он сидел против нее в кресле, курил папиросу, ногу заложил на ногу и думал о чем-то. Он улыбался» но она чувствовала, что думал он не о ней.
«Неужели я так дурна собою? Должно быть, я противна ему», — с горестным волнением думала Муся.
Она покраснела, и слезы снова показались на ее глазах. Морозов поднял Голову к Мусе. Да ведь он что-то спросил у нее. Надо ответить. Но Муся не слышала, что он спросил. Она наморщила лоб, напрягая память. Да… Где же ночевать? Ей надо ответить так, как много раз в мыслях и мечтах она отвечала ему: «У тебя, мой любимый! В твоих объятьях».
Так всегда отвечали героини в романах, когда оставались вдвоем с героями. Но она молчала. Как же это сказать? Разве девушки так говорят?
Раньше он сам должен что-то сказать ей. И она ждала его слов, вся трепещущая и жалкая.
— Вот я и думаю, — спокойно сказал Морозов. — Что же нам делать?.. К отцу?
— Нет… нет… Папаша уже спят. Что я скажу?.. Как объясню… откуда я.
— В училище?..
Муся закрыла лицо руками.
— Ах, нет? Боже упаси… После двенадцати!.. Это такой скандал!..
— А если мы так сделаем. Оставайтесь у меня до четырех часов утра. Хотите, вздремните тут на диванчике, я подушку вам дам, хотите — поболтаем, почитаем. А в четыре, пока люди еще спят, и никто вас не увидит, вам подадут карету и поезжайте вы, ну хотя бы… в Новодевичий монастырь к ранней обедне… Там останьтесь до восьми… В восемь вы можете вернуться в училище?
— Да, могу.
— Так я вас пока устрою?
— Вы сказали… Если вы только не устали и вам не больно… Поболтаем.
— Ну… хорошо… поболтаем.
XLIX
Все было так, как будто он был старший брат, а она маленькая любимая сестра. Он заказал по телефону от Малышева карету. Усадил Мусю удобно в кресло у камина, поставил подле столик, на нем тарелку с печеньями и коробку конфет, а сам сел поодаль на диван.
— Вам не мешает моя папироса?
— Ах, нисколько… так приятно. Я люблю, когда курят.
Ее сердце быстро билось. В красных обводах заплаканных век блестели лихорадочным блеском глаза. В темном углу кабинета они казались огромными и черными.
— Расскажите мне, Муся, что же вы думаете о вашем будущем?
«Разве так он говорил с Сеян 1-й или с той, что глазами, как выцветшие на солнце незабудки, смотрела на нее, когда днем вошла она к нему в кабинет? Может быть, он, думая, что она маленькая, глупая девочка или что она будет заставлять его жениться на ней. Пусть видит, что она знает жизнь».
— Что я думаю? — сказала Муся. — Что же, Сергей Николаевич, много думать не приходится. Благодаря полку, я на хорошей дороге. Весною я кончаю училище и, я надеюсь, буду корифейкой 2-го разряда… Я совсем самостоятельная. Я могу хорошую карьеру сделать. У меня сценическая внешность, и я… не гордая… Может быть, работою и трудами в танцорки выбьюсь… а вдруг и в танцовщицы!..
— Замуж выйдете… Вы, Муся, такая хорошенькая. Полюбите, вас полюбят и устраивайте семейный очаг. Вы хорошая, Муся.
— Правда?.. Насмехаетесь вы надо мною, Сергей Николаевич… Нет… О замужестве я не думаю. Я полюбила одного человека и буду ему вечно верна.
— Кто же этот счастливец? Не секрет? Муся, если не хочется, не говорите мне вашей девичьей тайны.
Муся опустила голову на грудь и тихо заплакала.
— Вы шутите, Муся… Полно… Я в отцы вам гожусь. Это так… романтика. Велика важность, что я корнета Мандра оборвал. Так ему и надо было.
— Нет… Я давно… Я давно ведь была к вам… не равнодушна. Я обожала вас.
— Ну, что вы…
Морозов, смущенный, встал с дивана и прошелся по комнате.
«Глупая история… Очень глупая история… Дочь всеми уважаемого вахмистра. Он ее помнит еще девочкой.
Бежит, бывало, она по двору. Книжки в клеенку ремнем затянуты. Встретится, на бегу забавно книксен сделает, пробормочет: «Здравствуйте, ваше благородие…» И вдруг такая штука. Жаль бедняжку…»
— Муся… Послушайте. Вся ваша жизнь впереди. Мне кажется, вы просто себя еще не узнали. Вы хорошую карьеру сделаете, вы выйдете замуж за богатого, за красивого, за князя! Княгинею будете. Вот я вам на картах раскину.
Морозов в стороне от Муси, за письменным столом стал раскладывать карты.
— На червонную даму гадать?
— На червонную. Я блондинка, — сказала Муся, еще всхлипывая и вытирая глаза.
Она встала с кресла; подошла к столу и смотрела на темные руки, раскладывавшие карты.
Все черно было на столе от пик и треф.
Смертельный ужас. Невозвратимая потеря. Слезы… Слезы… Болезнь…
Морозов смешал карты.
— Я и забыл, — сказал он, усмехаясь смущенно, — колода не стасована.
— Разложите еще.
Острою болью дрожало Мусино сердце. И опять пики и трефы полезли наружу.
— Ну, кто же верит в гаданье? — сказал Морозов. — В жизни всегда наоборот.
Но его голос звучал глухо. Ему вдруг показалось, что в тишине кабинета, как тогда на канаве Удельного парка, остановилось время и плоскими стали предметы.
«Четвертое измерение, — подумал Морозов. — Экая глупость засядет иногда в голову. Надо же было Андрею Андреевичу наговорить мне про это проклятое четвертое измерение».
Комната потеряла глубину. Муся казалась недвижною плоскою тенью без красок, налипшею на стену, и странно было, что карты двигались и ложились на стол, падая темным веером.
— Я теперь на себя погадаю. Кто я?
— Трефовый король.
— Ну, вот… На трефового короля.
И опять. Точно в колоде только и были черные масти! Пики и трефы сыпались одна за другою.
— Миленький… бросьте… Ужас какой! Мусин голос дрожал.
— В жизни всегда наоборот… — глухо и неуверенно прозвучал его голос.
Морозов встал и заглянул в спальню. Точно боялся увидеть там что-нибудь страшное… Крикнул Петра.
— Петр, что же ты, братец, лампадку-то перед иконою не засветил!
— Виноват, ваше благородие. Я сею минутой. Думал: завтра не праздник.
Когда побежали светлые полосы от мигающего огонька по лику Божией Матери, стало спокойнее на душе, но и гадать больше не хотелось.
— Глупости это… Карты…
— Конечно, миленький, глупости.
Теперь она была как мать, а он как маленький, напугавшийся темноты ребенок.
«Неужели нервы? Последствия дуэли и раны? Как это глупо!» — подумал Морозов.
Муся взяла со стола книгу и стала читать:
— «Дворянское гнездо» Тургенева.
Она прочитала вслух страницу и остановилась. Посмотрела вопросительно на Морозова.
— Читайте, пожалуйста, Муся. Вы отлично читаете.
— Я ведь первая по классу декламации. Одно время начальница хотела меня на драматическое отделение пустить.
— Читайте, Муся. Я так люблю Тургенева.
В четыре часа приехала карета. Морозов закутал Мусю в пальто и капор.
— Прощайте, Муся… Спасибо, что навестили. — Он пожал маленькую пухленькую ручку. Проводил до лестницы и прислушался, как Муся спустилась и как застучала карета колесами по камням.
Муся забилась в угол кареты. Хотелось плакать, но было хорошо. Тепло, спокойно и тихо. Ей так захотелось храма, ранней обедни, блистанья свечей. Вот и она пойдет в монастырь… Как Лиза Калитина!..
L
В восьмом часу вечера подали лошадей. Тесов, прифранченный, в мундире с цепочкой серебряных часов, подарком Морозова, стоял подле Русалки. Маленький грум в ливрейной одежде с гербом Кистеневых на желтых пуговицах держал красивую рыжую Львицу, широкую и могучую кобылу, поседланную щегольским дамским седлом.
Тихий апрельский вечер, — преддверие белых ночей, стыл в воздухе. Небо было тех нежных, акварельных тонов, как бывает раннею весною северное небо, еще трепещущее зимними отсветами далеких сполохов и льдистых сияний. Как громадный опал, переливало оно прозрачными огнями. Наверху оно было светло-зеленое, холодное, бесконечно глубокое, а внизу, где желтым шаром спускалось в туманы солнце, розовело, лиловело и приникало к земле фиолетовыми, грозными тучами, зачатками весенних ливней. Точно наложило небо на землю мягкую, пуховую подушку туч, чтобы не разбить своего тонкого хрусталя о крепкую землю. С полей поднимались туманы. Они были заметны по мягкой затемненности далей и по белесоватой окраске лесов, где чуялось их влажное присутствие.
