Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
— Ну, ты решился? Я провозглашаю тебе наследником.
Фёдор молча кивнул головой.
Первого сентября 1674 года Москва кипела, справляя начало 7183 года от сотворения мира. Толкучка на Красной площади была жуткой. Все ждали царских даров и милостыней. Царский выход начался с появления виднейших бояр во праздных лёгких шубах. Рынды и стольники, окружая их, шли, разбрасывая в толпу мелкую монету. Царёвы холопы разносили ковриги и медовые пряники. Народ ломился, давя друг друга.
Наконец из Кремля в венце и бармах и золотопарчовой мантии с дедовым крестом вместе с сыном Фёдором вышел царь Алексей Михайлович Тишайший. Тысячи глаз устремилось на них. Бояре князь Никита Одоевский и князь Иван Воротынский в расшитых золотыми нитями кафтанах следовали рядом. Царь поднялся на помост, выстроенный в честь такого случая и покрытый красным бархатом. Главный глашатый Иван Максимович Языков поднялся на Лобное место, и зычный голос понёсся над площадью:
— По велению великого государя, царя и великого князя всея Великая и Малая и Белая Руси объявляется, што единым законным наследником всей полноты автокефальной[140] власти российских царей, в случае кончины благоверного государя нашего, должна полностью перейти к сыну его царевичу Фёдору Алексеевичу, со всей полнотой над всеми животами в ней сущими.
Голос ещё нёсся, но народ уже не слушал. Толпа ревела, приветствуя наследника престола. Деньги гуще посыпались в толпу. А Языков всё продолжал читать указ. В храмах и церквах начали праздничную службу, и царь проследовал в Чудов монастырь. После службы царь дал пир, который продолжался до поздней ночи.
Царевич Фёдор впервые испробовал хмельное. Царевич Фёдор проснулся ближе к полудню. Странно, но никаких бурных и новых чувств от сознания, что он наследник престола, Фёдор не ощущал и не мог справиться с непонятной тоской.
Государь со всем семейством вернулся в Кремль. Народ Первопрестольной ликовал. Этому были рады почти все, сёстры и дочери государя выказали почтение и уважение и государю, и его молодой супруге. Однако на этот раз Наталья не поверила ни льстивым улыбкам, ни лживым заверениям в любви. Царица была готова к войне. К середине сентября жизнь царевен стала аскетичнее, напоминая собой монашество. Чем строже становилась жизнь царевен, тем больше веселья было в царском тереме. Лицедеев забрали из Преображенского. Спектакли ставились уже в Кремле. Попытавшегося заступиться за царевен боярина князя Ивана Михайловича Милославского с почестями спровадили на воеводство. Москва готовилась к зиме.
В самом конце сентября дождливое утро неожиданно обернулось солнечным днём. Андрей Алмазов, одетый простолюдином, выбрался из дома погреться на последнем осеннем теплом солнышке.
Он шлялся весь день среди торговых рядов, среди зевак и приезжих, и лишь когда стемнело, направился к дому. Войдя во двор, Андрей услышал какой-то шорох в дальнем углу, возле новых клетей, и вспомнил, что собаки не спущены. Крадучись добравшись до клети, Андрей выглянул из-за угла: кто-то смотрел на него из-за другого угла. Понятно, что вор и тать, а взгляд какой-то просящий.
— Што, братко, — неожиданно спросил вор тихо, — и ты, никак, на промысел вышел?
— Неужто, земляк, не видешь, — машинально ответил Андрей.
— Так пойдём вместя: и добыча, и грех, и горе — всё пополам.
— Ладно, пойдёма, да куды же?
— Да не ведаю, братко, я-то небывалый, признатси, во первый раз вышел, и страшненько, да нечего делати, да вай вот ломати клети, хозяин богатый, што-нибудь да сыщитси.
«Ты впервой, — подумал про себя Андрей, — так погоди ж, я тебе отважу, в другой раз неповадно будеть». А вслух сказал:
— Пожалуй, давай, да чема ломать-то будем, есть у тебе што?
— Нетути, братко, ничего, разве поискать тут плахи какой да высадить дверь.
— Погоди-ка, — сказал Андрей, — я, видно, запасливее тебе.
Он достал из пояса ключ и отомкнул клети. Вошли.
— Вот, — говорит Андрей, — сундук стоит, ломай.
А сам пошёл в сторону, чтобы поискать топор либо кол какой-нибудь, чтоб окрестить им татя.
— Бог с ним, с сундуком. Мене бы хлебушка найтити, а тут-таки пахнет. — И пошёл вперёд, потягивая носом.
— Постой, — остановил его озадаченный Андрей, — вот я нашёл, — и подал ему с полки хлеб.
Вор кинулся на хлеб, ухватил его обеими руками и давай уплетать, а Андрей уже держал топор в руках.
Поев немного, он перекрестился, забрал с полки целый хлеб да ещё тот, что начал, и собрался уходить.
— Што ж ты, — спросил озабоченный Андрей, — забери ещё чаво, тут добра много.
— Бог с ним и с тобою, — печально сказал вор, — и сам не хочу, и сыну закажу: слава Богу, что я до хлеба добралси, на недельку будет с мене и сыну хватит, а более ничего не надоть.
— Ну, так поди же сюды, возьми вота мешок муки да отнеси-ка домой, не бойси никого, хто спросит, так и скажи, што хозяин дал.
— Як хозяин? Якой хозяин? — оробевши, спросил вор.
— Да, брат, хозяин, вота он пред тобою, и припас было для тебе топор.
Вор как стоял, так и повалился ему в ноги:
— Батюшка, не погуби!
— Вставай, я говорю, — медленно сказал Андрей, — бери хлеб свой, бери муку и ступай с Богом домой: счастлив ты, што не позарилси на другое добро.
Вор побожился, что в первый и последний раз идёт на такое, и ушёл со двора. Андрей, неведомо чему улыбаясь, выпустил псов и ушёл в дом.
С началом дождей воевода князь Ромодановский-Стародубский с дозволения государя отводил войско к Курску. Измотанные непролазной грязью, люди брели молча, таща за собой возы и орудия. Десятого октября войско наконец-то добрело до места. После чего Ромодановский распустил полки. В своём письме государю он писал:
«Ратны люди Севского и Белгородского полков, будучи на службе в беспрестанных походах полтора года, изнуждалися, наги и босы, запасов у них вовсе никаких нетути, лошадьми опали, а многие от великой нужды разбежалися и теперича аще бегут беспрестанно, а которых немного теперь осталоси, у тех никаких запасов нетути, оста вить их доле на службе никак нельзя...»
Не в лучшем положении были и полки гетмана Самойловича, с гетманом осталось не более пятнадцати тысяч казаков, с которыми он отошёл к Переславлю.
Царевич Фёдор закрыл чернильницу, аккуратно вытер перо и спрятал его в перламутровый футляр. Потом подул на свиток, чтобы скорее застыли чернила, и невольно залюбовался своим твореньем. На перевод нескольких страниц Тацита у него ушёл почти весь день, и он пролетел как единый миг.
С тех пор как отец возвратился в Кремль и вернул ему свою любовь, Фёдор стал с новым рвением совместно с Симеоном Полоцким и Брюсом заниматься латинскими переводами. Радость возвращалась в его душу.
— Хорошо, огрехов совсем чуть-чуть. — А про себя подумал, что ученик превзошёл учителя. — И хорошо, что Брюса севодня нет.
По возращении государя в Кремль владения наследного царевича выросли почти вдвое. Симеон Полоцкий наконец-то был пожалован дворянством, возросла и роль дядьки постельничего Ивана Хитрово, который совместно с Полоцким пытался отвадить царевича от инородца Брюса, а тот, занятый примирением отца с сёстрами, не замечал этого.
— Теперича попробуй положити этот текст на польский али чешский язык.
Царевич знал славянский язык в совершенстве, о чём было ведомо Симеону, и этот перевод также не давал ничего нового. Фёдору был нужен новый учитель, но сознаться в этом Полоцкому было не по силам.
Фёдор без оговорок взялся за перо, но в это время дверь распахнулась, и в светлицу ввалился всей громадиной боярин князь Воротынский:
— Царевич, солнышко, я по теби соскучился.
Фёдор радостно заулыбался и всем телом прижался к князю, обнимая его.
— Когда же мы поедем с тобой к Неплюеву, попаримся, — продолжал басить Воротынский.
Царевич оторвался от князя Ивана и вразвалочку прошёл к окну.
«Ехати сейчас али подождать до полного примирения отца с сёстрами, — занудливо заскреблась мысль. — А потом, глядишь, отец опять отправит куды-нибудь Воротынского, а без него к Неплюеву ехать неохота».
Узор на стекле, попав в солнечный свет, заиграл переливами, и Фёдор, вновь заулыбавшись, решил махнуть рукой на всё и вместе с дядькой отправиться париться, поминая, насколько в прошлый раз ему стало лучше.
Симеон Полоцкий был только рад этому решению. Двор царевича Фёдора уехал из Кремля, оставив отца государя Алексея Михайловича так и не примирённым с сёстрами и дочерьми.
Словно раненая тигрица царевна Софья металась в своих покоях. Вот уже месяц, как она только издалека могла видеть князя Василия Галицына, и всё из-за Наташки. Змея, а не светлая царица русская, царевна стиснула зубы, её тело дрожало как в лихорадке, а взгляд был устремлён в ночную мглу. Гнев ещё сильнее распалял её. Ей, дочери и внучке русских царей, сидеть взаперти, когда эта дочь нищего дворянина пирует каждый день и разъезжает в открытой карете по Москве, нарушая все православные каноны. От этих мыслей царевна ещё сильнее хмурилась.
