Иван Лажечников - Внучка панцирного боярина
Впоследствии белорусские крестьяне это доказали.
Во время совещаний нашего триумвирата слуга доложил Евгении Сергеевне, что пришел Жучок и желает видеть ее с глазу на глаз. При этом имени Владислав с изумлением вопросительно посмотрел на нее. Жучок, поверенный Жвирждовского в покупке оружия для витебских повстанцев, преданный их интересах, этот самый Жучок имеет теперь секретные сношения с тою, которая посвятила себя на уничтожение их замыслов? Она поняла вопросительный взгляд Владислава и отвечала на него по-французски:
— Не бойтесь, он из наших, — и, обратившись к слуге, приказала просить Жучка и сказать ему, что здесь все свои.
— Берегитесь, однако ж, его, — заметил Застрембецкий, — я людям с кошачьими глазами никогда не доверяю. Мой благодетель-ксендз имел точно такие. Вчера Жучок предан Стабровскому, завтра предаст Зарницыну.
— Ранеев прислал мне его, как доверенного человека. Не знаю отношений их друг к другу, но я, полагаясь на слово умирающего, истинного патриота, доверилась Жучку и покуда не имею причины раскаиваться. Скажу вам русскую пословицу, хоть и немного грубую, сырую: «Мне хоть бы пес, да яйца нес». Послушаем, что скажет. Он доставил оружие матери Владислава, я имею на это доказательства, и если осмелится изменить нам, так сам на себя накинет петлю.
Жучок, войдя в комнату, благоговейно перекрестился перед образом Спасителя, висевшим в углу комнаты, осмотрел бывших в ней так, что никто из них не мог определить, на кого именно он смотрел.
— Люди свои? два поляка! — думал он, — один сын революционерки Стабровской, другой разжалованный. Что ж он сам? Вор, грабитель, бежавший из тюрьмы. Не глубокое раскаяние привело его к смертному одру Ранеева, а чувство самосохранения, желание избегнуть опасности попасть опять за железную решетку и кончить жизнь в рудниках. И в это самое время, когда благородный старик, собираясь перейти в вечность, так великодушно прощал его, он сыграл с ним злую шутку, представив ему за сына своего чужого мальчика, взятого напрокат из подворья. Правда, он дал слово Ранееву служить в Витебской губернии русскому делу и выполняет это служение усердно, умно, хоть и не бескорыстно. Но он животолюбив, жаль ему расстаться с довольством жизни, и решился быть осторожным при двух свидетелях, ему мало знакомых.
— Что скажешь хорошенького? — спросила его Зарницына.
Жучок не скоро отвечал, ему надо было сообразиться что говорить среди обстановки лиц, между которыми нежданно очутился, и для этого употребил следующий маневр: приложил руку к груди, откашлялся и только тогда, когда тяжело перевел дух, отвечал:
— Извините, сударыня, одышка меня взяла, лесенка ваша высока, человек старый, немощный. Что угодно спросить?
— Нашел ли след к месту, где хранится оружие, которое ты же доставлял Стабровской?
Один глаз Жучка посмотрел на Застрембецкого, другой на Владислава, рукою он указал на последнего.
— Его милость, кажись, сынок ее, Владислав, по батюшке не знаю, да у поляков это не в обычае, скажу просто: пан лучше меня знает об этом.
Владислав нарочно стал описывать неверно местность, где хранилось оружие.
— Шутить изволишь, пан, — перебил его Жучок, — или делаешь отвод.
— А как по-твоему? — спросила Зарницына.
— По-моему? Сказал бы, да...
— Не бойся пана Владислава: повторяю тебе, он наш. А чтобы более тебя уверить в этом, открою тебе под великим секретом: он муж дочери Михаила Аполлоновича Ранеева.
— Дочки Ранеева? Елизаветы Михайловны? Не поверил бы, кабы не вы говорили. Каких чудес ныне не творится! Пожалуй, скоро услышим, что Мерославский командует отрядом против поляков. Дивны дела твои, Господи!
И силился он возвесть горе непослушные глаза свои и перекрестился, как будто нечистая сила налегла на него.
— Коли так, — продолжал он, — вот что вам открою. Его милость пан Владислав и другой пан, по прозванью Волк, закадышный друг покойной панны Стабровской, сам под своим надзором в первых числах марта, в полночь, перевозили оружие. Возчики были евреи. По именам их назвать могу, да вам скучненько будет подбирать Мошек да Осек. Верстах в десяти, с одной стороны, от фольварка пана Стабровского и в семи от вотчины Сурмина, с другой стороны, есть дремучий лес, нога человеческая и конская прокладывают в нем след разве тогда, когда охотники-паны делают облавы на медведей. Да в последнее время под видом охоты учили в тамошних местах воинскому делу шляхту и разный набранный с борка и с сосенки сброд. Пан Владислав должен это знать. Среди леса, более к солнечному восходу, от бури покачнули свои кудрявые головушки три богатыря-дуба, а все-таки не покорились ей. Только стопочки повывернули из песчаного грунта. От этого земля с корнями вздулась, а под ними устроился будто нарочно свод. Свод этот протянули под корнями других дерев. Надо сказать к чести шляхтичей, они забыли свой гонор и работали усердно до поту лица. Так устроили подвал и уложили в него ящики и тюки с оружием. Сухо и безопасно, лес не расскажет. Под корнями одного дуба сделали лазейку и заклали ее искусно сучьями, а по деревьям к этому месту поделали топором метки, чуть-чуть видные. Так ли, пан Владислав? — покончил Жучок свое объяснение твердым, самонадеянным голосом, торжествуя успех своих искусных поисков. Он собирался окончательно обеспечить себе выход из опасного положения, если бы польская сторона вздумала потревожить его.
— Верно, — отвечал Владислав.
Действительно, описание местности, где хранилось оружие, было сделано Жучком верно с описанием, которое сделал Владислав Зарницыной и Застрембецкому.
— Еще вот что скажу, пан, — продолжал Жучок, — когда откидывали снег от корней дерева, где делали лазейку, один из рабочих неосторожно кинул в тебя мерзлый ком снега и зашиб тебе глаз. Помнишь ли, с каким синяком ходил ты несколько дней.
— И это верно, — сказал Владислав.
— Теперь ты наш, — порешил Жучок. — Поляк хитер, да...
— Да неразумен, хочешь ты сказать, как говорят здешние хлопы, — подхватил Застрембецкий.
— Смею ли это выговорить, да еще при панах. А вот что по-моему, как я сужу об них. Сгоряча звезды хватает, а под ногами не видит капкана. Русский сер, да волка съел. С виду простоват и в землю глядит, и в затылке почесывает, будто думку в нем отыскивает, а она давно у него на ладони. Как сильно схватит за ретивое, так отчеканит такой фортель, какого и лукавому щеголю, поляку не выкинуть. Теперь, барыня, — обратился он к Евгении Сергеевне, — развязывай кошель. Мы люди торговые, услужить услужим добрым людям, а все-таки своих счетов не забываем. Евреям, да еще кой-кому заплатил я 20 дукатов, по-нашему арабчиков, а коли таких у тебя не окажется, так мы и русским золотом не побрезгаем.
Евгения Сергеевна вышла в другие комнаты и, возвратясь, отсчитала Жучку 40 полуимпериалов и в придачу к ним сказала ему «сердечное спасибо».
— Что я тебе говорил, написал бы на бумагу, да мы люди не чернильные, к этому делу не привычны. Оно и надежнее. Советую и вам, паны, и тебе, барыня, не доверять секретов бумаги. Помни, каждая буква — доносчик и предатель.
Выходя, Жучок опять благоговейно перекрестился перед образом и, раскланявшись с собеседниками, примолвил: «Понадоблюсь, позовите».
— Ручаюсь, плут порядочный, — заметил Застрембецкий, когда Жучок вышел. — Я подозреваю в нем человека более образованного, чем он кажется. У него вырываются иногда слова, которые простой купец не привык употреблять. Впрочем нам доискиваться до его тайн не для чего. Человек для нас бесценный. Такими сыщиками дорожила бы и французская полиция.
— Все это bel et bon,[28] — сказала Зарницына после минутного молчания, — но теперь нам надо рассудить, что мы из этого сделаем.
Собеседники погрузились в глубокую думу.
— А вот что пришло мне в голову, — отозвался Застрембецкий первым, ударив себя ладонью по лбу. — Прошу внимания у моей аудитории и молчания, пока я сам не задам вам вопросов.
— Буду нема, как статуя, — сказала Евгения Сергеевна.
— А я, как рыба, — присовокупил Владислав.
— Через пять дней я окончательно выписываюсь из лазарета. Могут в Литве начаться военные действия, стыдно мне в это время не быть при полку. Пожалуй, еще трусом назовут, а я скорее готов всадить себе пулю в лоб, чем заслужить такое позорное название. Со мною выписываются десять солдат. С этим отрядом делаю крюку верст пятьдесят, может быть, и более от маршрута нашего. Хоть бы пришлось опять под суд, как Бог свят, я это исполню. Мы завертываем уж, конечно, не к пану Стабровскому, а... отгадаете ли куда?
Евгения Сергеевна и Владислав отвечали: «нет».
— Завертываем в имение русского помещика Сурмина, вашего постояльца. Вы слышали от Жучка, что это имение верстах в семи от заколдованного леса. Не знаете ли, кто у него управляющий, поляк или русский?
