Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь

— Мы слушаем вас, маршал, — сказал Лесдигьер. — Но, по правде говоря, я начинаю вас понимать. Вы хотите сказать о некоей группировке, в отличие от протестантской, являющейся оппозиционной по отношению к правительству. Так, во всяком случае, можно было понять смысл вашей речи о бедственном положении, в котором по воле Валуа оказалась наша страна.

— Вы правы, Лесдигьер, трактуя мои слова именно таким образом. Но я не удивляюсь этому, так как вы достаточно долго жили в моем доме и не можете не понять образ жизни и течение моих мыслей.

— Ваши позиции всегда были направлены на миролюбие и на процветание Франции.

— И теперь я не один, Лесдигьер. Так же думают многие; наша партия пока немногочисленна, но вскоре к ней присоединятся все, кому не безразлично будущее родины, ее престиж в глазах европейских держав.

— Я понимаю вас; вы — те, что называют себя политиками.

— Именно так.

— И те, для которых религия не имеет никакого значения.

— Только второстепенное. Поймите, время религиозных войн изживает себя; оно уходит в прошлое, на смену ему идет другое, новое, прогрессивное, направленное не на преобладание той или иной религии, но единственно на благо и процветание государства, народ которого будет иметь право верить кому угодно и во что угодно — кому как заблагорассудится. В этом государстве не будет войн, потому что исчезнет культ церкви, и оно будет существовать под властью единого монарха, пользуясь его благорасположением и защитой, в свою очередь, охраняя и кормя его.

— Помнится, — проговорил Лесдигьер, — покойная королева Наваррская испытывала отвращение к людям такого рода и называла их людьми «третьего сорта». Для нее это были сторонники веротерпимости, не способные быть мучениками за свою веру.

— С точки зрения религиозного фанатизма, она была права, — не мог не согласиться Монморанси, — но ведь мы с вами здравомыслящие люди и не можем во имя религиозных принципов того или иного учения обрекать страну на разорение и деградацию — неизбежные следствия гражданских войн. Жанна Д'Альбре была святой женщиной, в последнее время вы были при ней; я понимаю, вы не можете не говорить сейчас ее устами, но надо помнить, что религия для протестантов юга была и остается всего лишь знаменем оппозиции католическому северу, тому самому, где живет король. Возможно, она и сейчас была бы жива, если бы руководствовалась в своих действиях не только религиозными мотивами. Ее убийцы хорошо понимали ее силу как королевы протестантов, поэтому с ней и расправились. Следующей настала очередь адмирала, за ним и вас. Но если Гизы стремились устранить только политических противников, то религиозно настроенные церковными фанатиками массы были решительно против гугенотов как безбожников, преграждающих им путь в царство небесное. Таково происхождение Варфоломеевской ночи, Лесдигьер, и такова правда, какою бы горькою вам ни пришлось ее услышать. Думаю, вы как человек умный понимаете, что я ни в коей мере не порицаю ни Жанну Д'Альбре, ни гугенотское движение, но хочу вам сказать, что времена мучеников за веру давно прошли, это было в самом начале нашей эры; сейчас этим никого не удивишь, а потому к вере должно относиться с терпимостью и сообразовывать убеждения с ведением разума, с остротой и сущностью нынешнего времени, в котором мы живем.

— Уж не хотите ли вы, монсиньор, завербовать нас в партию политиков? — спросил Шомберг. — Кажется, именно к этому сводится ваша речь.

— А сами вы разве против моего предложения, мсье? Или вы настолько одержимы религиозными идеями кальвинизма, что, кроме проповедей ваших пасторов, не желаете замечать ничего вокруг?

— Религия для меня — всего лишь знак протеста против угнетателей, кои всеми силами стараются искоренить новое учение церкви, к которому примкнули мои друзья. Я говорю это, зная, что Лесдигьер не обидится на мои слова, ибо я рожден и воспитан в католической вере. Но отныне религия не имеет, большого значения, ибо дружбу я ценю превыше всего и поступлю точно так же, как мои друзья.

— Теперь ваше слово, Лесдигьер. Что думаете вы по этому поводу? Ведь вы протестант по убеждению, но, насколько мне помнится, всегда были гугенотом политическим, а не религиозным, иначе вам не пришлось бы становиться католиком. Кстати, именно той же ориентации придерживаются и король Наваррский с принцем Конде, вы не находите?

Лесдигьер некоторое время размышлял над словами герцога.

— Значит ли это, — спросил он, наконец, — что я должен и вменить вере, за которую отдала жизнь Жанна Д'Альбре?

— Никоим образом. Вы вольны исповедовать ту религию, какая вам заблагорассудится. Но вы должны быть всегда готовы встать на нашу сторону, когда возникнет угроза новой гражданской войны.

— Вы полагаете, что дело обстоит именно так?

— Именно так, граф, до тех пор, пока страной правят Валуа.

— Ваша речь отдает сменой династии. Способны ли вы будете пойти на это, коли в самом деле возникнет угроза пятой войны; и не будет ли новый король всего лишь повторением старого?

— На смену Валуа придут Бурбоны, а с ними иной человек, далекий от религиозного фанатизма. Рухнет феодальный строй, его место займет буржуазный или, если хотите, капиталистический, в котором не будет гражданских войн, потому что думать надо будет не о религии, а о том, как уберечь собственное государство от врага внешнего. Вот это и будет политическая война, а не религиозная, вот когда придет время гугенотов политических, но не тех, кто борется за влияние и подачки при королевском дворе, а кто радеет за мир и процветание державы, имя которой — Франция.

Наступило молчание. Казалось бы, все уже сказано, но оставалось еще что-то, что беспокоило Лесдигьера, и это было видно по его сдвинутым бровям и задумчивому лицу.

— Что же вы ответите нам, граф? — спросила Диана де Франс. Лесдигьер поднял голову:

— Кто стоит во главе движения, и каковы его задачи и самое ближайшее время?

— Мы — семейство Монморанси, — ответил маршал. — Здесь, на севере, мы представляем собой пока еще слабую, но вполне сформировавшуюся группировку, и цели наши ясны: прекратить братоубийственную войну и вывести страну на прежний уровень благосостояния, позволяющий ей жить в мире и торговать с другими странами. На юге это мой браг маршал Д'Амвиль, наместник Лангедока, сумевший примирить обе враждующие партии. Там уже свое самоуправление, экономика и войско; в поддержке короля никто не нуждается. И еще хочу вам сказать, что мы, Монморанси, представляем вполне самостоятельную силу, которую никогда не сможет перетянуть на свою сторону ни одна из враждующих партий. Мы состоим в родстве со всеми знаменитыми фамилиями Франции: Шатильоны являются нашими родственниками, принцы Валуа считаются братьями моей жены, а мне приходятся зятьями; у нас с Генрихом есть еще двое братьев — Шарль де Мерю и Гийом де Торе; когда-нибудь вы познакомитесь с ними. Кроме того, наши сестры носят громкие имена Кандаля, Вантадура, Тюренна и Ла Тремуйля, и это не считая того, что семейство состоит в родстве с Бурбонами. Подумайте теперь, кого выбрать вождем новой партии, если не семейство Монморанси, стоящее всего лишь на одну ступень ниже принцев крови?

— Монсиньор, вы великий стратег и полководец, но я не думал, что ваше значение в кругу нового общественного движения столь велико. Вы нарисовали картину, от которой захватывает дух.

— Скажу вам больше, друзья мои, и этим отвечу на ваш второй вопрос, Лесдигьер. Вы очень умно поступили, прибыв в Париж на службу к вашему королю. Сами того не понимая, вы уже способствуете нашему движению и становитесь активными его участниками, хотя это и вызовет неудовольствие Карла IX, который вам симпатизирует.

Друзья переглянулись.

— Монсиньор, вы начинаете говорить загадками, и если раньше все было предельно ясно, то теперь, клянусь богом, и перестаю что-либо понимать. Каким образом мы, четверо, едва приехав в Париж, могли способствовать движению политиков?

— Что же тут непонятного? — неожиданно улыбнулся герцог, Вы ведь прибыли не для того, чтобы спокойно наблюдать, как ваш король томится в плену у Екатерины Медичи.

Последовало молчание. И снова друзья переглянулись, недоумевая, откуда герцогу известно об их тайном сговоре еще там, и замке герцогини?

Монморанси между тем продолжал:

— И не станете отрицать, что приложите все силы для того, чтобы освободить из этого плена наваррского короля.

Теперь оба начали понимать, что их втягивают в опасную игру, именуемую заговором.

— А раз так, — продолжал герцог, — то, явившись невольными участниками освобождения вашего монарха, вы станете самыми активными деятелями нового движения, ибо вызволите из плена нашего единомышленника и носителя наших идей — короля Наваррского Генриха, который и займет трон Валуа после их гибели.