Жюльетта Бенцони - Тайны Елисейского дворца
Странные письма, написанные отчасти непонятными каракулями, очевидно, в страшном беспокойстве. Куда подевался красивый почерк Жюно? Его письма обычно было так приятно читать… Сейчас он писал словно в припадке безумия, и буквы становились иероглифами.
«Прошу тебя, – писал он по-прежнему из Смоленска, – не отчаивайся, читая бюллетень от двадцать третьего числа. Это немного запоздалая месть Везувия (я так называю Мюрата, короля Неаполя). Он попытался принизить меня в глазах Юпитера. Но как бы там ни было, его невозможно обманывать долго, и, когда он узнает правду, я думаю, первый поздравит меня!..»
Кончалось письмо сплошными каракулями.
– Что это может значить? – спросила Лаура у Балинкура, который на этот раз сидел с ней рядом на террасе, придя выпить чашечку чая. Они сидели одни, потому что Полина пошла пройтись по саду.
– Для начала нужно раздобыть бюллетень от двадцать третьего! – ответил Морис. – И я его раздобуду. Уверен, он есть у королевы Жюли, она ими не интересуется, но обязана получать.
Морис вскочил и уже ринулся к двери, Лаура его удержала.
– И сразу вернешься? – уточнила она, теперь уже всегда охваченная беспокойством, когда он уходил.
Он сложил пальцы крестиком.
– Клянусь!
Полчаса спустя он и вправду вернулся, но вместо радости сердце Лауры сжало тягостное предчувствие.
– И что? – спросила она.
– Сейчас прочитаю, суди сама.
Бюллетень от 23-го был четырнадцатым донесением от Великой армии и носил скорее успокаивающий характер.
«Герцог д’Абрантес, – сообщалось в бюллетене, – должен был переправиться через Днепр в полулье от Смоленска и, оказавшись в непосредственной близости к арьергарду противника, продолжать движение, перекрыть дорогу на Москву, отрезать и уничтожить оставшиеся там русские войска…»
Нахмуренный Балинкур перевернул страницу. Герцога д’Абрантеса обвиняли в том, что он не выполнил порученного ему задания, объясняя это теми припадками растерянности, которые с некоторых пор стали ему свойственны.
Лаура в ужасе прикрыла руками рот и едва слышно прошептала:
– Император был в ярости… Бедный мой Александр!..
Горе ее было неподдельным. Она без труда представила себе, что чувствовал ее муж. Конечно, он не был великим стратегом, как Ней, Массена или Бертье, но никто не мог усомниться в его отваге и преданности императору. Лаура не могла понять, что могло произойти… Если только и впрямь не приступ мучительной головной боли, которая мучила его все чаще и чаще…
Полина поднялась на террасу, как всегда не дав труда предупредить о себе. Ей хватило одного взгляда, чтобы понять, что происходит: Лаура сидела со слезами на глазах, держа в руке листки бумаги. Балинкур стоял в стороне, нервно грызя ногти.
– Кто, черт возьми, принес тебе эту скверную бумажонку? – спросила Полина, прочитав бюллетень.
– Я! – спокойно ответил Балинкур. – Я не хотел, чтобы госпожа герцогиня получила эти сведения от какого-нибудь недоброжелателя. И тут все зависит от того, как это прочитать.
– Согласна. Но раз вы здесь, Балинкур, окажите мне услугу.
– К вашим услугам, ваше императорское высочество!
– Избавьте меня от Тальма. Я понятия не имею, что с ним делать после того, как он простудился во время нашего путешествия по озеру. Я ухаживала за ним, как могла, и он решил, что мы будем жить с ним всю жизнь. Я восхищаюсь им по-прежнему, но он должен знать, что вечная любовь не в моем вкусе. Впрочем, что говорить? Вы и сами знаете это прекрасно, милый мой Морис, – прибавила она с простодушной улыбкой.
Лауру не задели слова подруги. Когда она встретила в первый раз Балинкура, он был камергером принцессы Боргезе. И этим все было сказано для тех, кто близко знал Полину, так что их отношения не были для Лауры секретом. Переменчивая Полина не вызывала у нее ревности. Она улыбнулась:
– Наш трагик, похоже, очень влюблен…
– Слишком. Он без конца твердит о турне в Женеве и в Италии, надеясь, что я приеду… Или даже буду его сопровождать под предлогом поездки по тем владениям, что у меня еще остались…
– Пусть ваше императорское высочество не беспокоится, – успокоил ее Балинкур. – Я беру отъезд на себя.
– И как вы намерены поступить? – поинтересовалась Лаура, мгновенно встревожившись тем, что Балинкур сейчас уйдет.
– Съезжу с ним в Женеву, здесь же близко. А по дороге объясню, что продолжительная и почти что официальная связь с принцессой может не понравиться императору. Мужчине с мужчиной легче говорить на такие темы.
– Сделайте это, Морис, миленький! – в восторге захлопала в ладоши Полина и приподнялась на цыпочки, чтобы одарить Балинкура звонким поцелуем в щеку. – А я в это время не дам скучать нашей герцогине!
Балинкур уехал и увез Тальма, которому еще предстояло оплакать рай, куда двери для него навек закрылись. Путешествие заняло больше времени, чем ожидала Лаура.
Полина успела забыть все трагедии, нежась в объятиях красавца полковника Дюшана, Купидона Великой армии, вернувшегося во Францию из-за своего очень серьезного ранения. А Лаура нигде не могла найти себе покоя. Ей стало еще хуже, когда она получила анонимное письмо – ах, как отвратительно это оружие подлецов! – сообщавшее, что Балинкур просто-напросто вновь проводит время в тесном кружке испанской королевы вместе с госпожой де Флотт, молодой красавицей-вдовой, гречанкой по происхождению, которой был увлечен на протяжении нескольких месяцев.
Когда наконец Балинкур вернулся, а отсутствовал он всего какую-то неделю, на него обрушилось столько упреков и таких яростных, что он сначала замер в недоумении, а затем повернулся, чтобы уйти, как поступил бы каждый, не знающий за собой вины человек. На прощание он сказал:
– Вы не скрыли, насколько доверяете мне, госпожа герцогиня, и мне кажется, нам лучше на этом остановиться.
Лаура, вскочив, заслонила собой дверь.
– Бегство? И это все, чем вы можете защититься? Если бы вы любили меня, как говорили, вы бы вернулись раньше!
– Я вас люблю, как говорил. И вы это прекрасно знаете. А мне было бы приятнее, если бы вы меня любили меньше. Ни одна, даже самая обворожительная женщина не выигрывает, превратившись в ведьму. Стремление завладеть убивает любовь.
Балинкур поднял Лауру, посадил в кресло, поклонился и вышел, оставив ее в полной растерянности…
Она очень долго плакала, а когда слезы наконец иссякли, ей пришла в голову мысль, возможно, весьма странная, но вполне в духе ее корсиканского темперамента. Она достала свой дорожный письменный прибор, взяла золотое перо, сделала надрез на левой руке и стала писать кровью:
«До тех пор, пока в моих венах будет течь кровь, которой я пишу эту клятву, до тех пор, пока дыхание жизни будет заставлять биться мое сердце, я клянусь своими самыми святыми привязанностями, припадая к ногам господа, который слышит меня, что вы любимы самой чистой и страстной любовью.
Никогда еще моя душа не пламенела такой нежностью, и я говорю то, что вы уже знаете: если я не буду принадлежать вам, я буду принадлежать могиле.
Да, Морис, вы или смерть! Это крик моей души, так я чувствую, и последнее биение моего сердца будет принадлежать вам.
Клянусь вам в этом и повторяю свою клятву, которую никто и никогда не заставит меня нарушить.
Лаура».
Но и этого ей показалось мало, и она написала еще записку:
«Сохраните клятву, которую я вам посылаю. В ней нет ни слова лжи. Я хочу, чтобы вы сберегли ее и через много лет оценили мою правдивость. Мой любимый, вся кровь, которой я пишу и которая течет в моих жилах, принадлежит тебе… Я люблю тебя больше жизни…»
Даже для грядущей романтической эпохи послание было слишком патетичным, так что адресат вполне мог бросить его в огонь с чувством легкой брезгливости. Но написавшая была слишком обольстительна, адресат слишком молод и слишком страстен, он был влюблен и желал ее[49].
Послание польстило тщеславию Мориса, и он поспешил к Лауре. В последующие ночи им обоим было не до сна.
Приближалась осень, к концу подошел и сезон в Эксе, отдыхающие стали понемногу разъезжаться по домам. Но на этот раз, покидая милый городок на озере, они не предвкушали, как привыкли, веселую череду балов, обедов, охот. Тень великой трагедии, что разыгрывалась в России, потихоньку доползла и до этих неутомимых прожигателей жизни. Даже Полина стала смеяться реже. А Мадам Мать, помрачнев, и вовсе замкнулась в молчании. Все с испугом ощущали, что на другом конце света Великая армия понемногу погружается в ад. Последнее письмо Жюно, полученное в конце сентября, повергло Лауру в дрожь. Особенно постскриптум.
«Кроме общей безнадежности, – писал Жюно, – охватившей всех после кровавой битвы под Бородино, где неопределенность итога подействовала на нас угнетающе, мне пришлось пережить свою собственную преисподнюю. Я имею в виду четырнадцатый бюллетень и хочу поговорить о нем. Досаждает мне не опасение немилости. Император уже устроил мне разнос и относится ко мне по-прежнему. Не думаю, что одной-единственной фразы в бюллетене достаточно, чтобы поставить крест на карьере. Меня мучает и не дает покоя мысль: а что, если это правда? Что, если именно я виноват в том, что кампания неуспешна? Что, если бы победа под Валутино принесла нам мир, которого не принесло Бородино? Де Нарбонн ответил на все мои вопросы «нет». Он считает, что моя неудача – если только это можно считать неудачей – никак не повлияла на течение кампании. Он сказал, что неудачей была мысль императора воевать с Россией. Но мне кажется, де Нарбонн просто старается поддержать меня. Теперь мы идем к Москве…»
