Валентин Гнатюк - Святослав. Болгария
Однако через три дня, когда князь уже собирался в поход на выручку осаждённой столице, в Доростол прискакали около двух сотен конников во главе с самим старым воеводой. Их одеяния побурели от крови, смешавшейся с дорожной пылью и потом, кольчуги и шеломы были местами измяты и повреждены. Бока загнанных коней вздымались кузнечными мехами, с морд клочками слетала пена.
– Это всё, княже, что осталось от моей полутьмы, – прохрипел Свенельд, с трудом покидая седло. – Остальные полегли, кто от клинков вражьих, кто в огне царского дворца, – кратко выдохнул воевода.
– Царь болгарский, Преслава, что с ними? – едва выдавил из себя Святослав.
– Предатели отворили ворота, и ромеи ворвались в град. Их было во много раз больше, да ещё и «Бессмертные», с головы до ног закованные в железо. Царь, его семья в руках Цимисхеса, казна тоже. Дворец, в котором мы держали оборону, ромеи подожгли, и нам пришлось пробиваться, – всё так же хрипло ответил Свенельд.
Князь мельком глянул на стоящего тут же вмиг побледневшего Калокира и снова повернулся к воинам:
– Дякую, вуйко, дякую вам, братья, за мужественное сопротивление ворогу. Идите мыться, чистить оружие и отдыхать, – потом повернулся к темникам: – Готовиться к сражению, через три-четыре дня ромеи будут здесь! Дозорному полку выслать дальние и ближние разъезды, всех подозрительных задерживать и переправлять в Тайную стражу.
Когда Свен побрёл прочь, его неслышно догнал Ворон:
– Невзор у тебя был, воевода, что с ним?
– Был, я ему двух лучших людей дал, они ушли в горы и не вернулись, – устало молвил Свен.
Главный изведыватель молча отошёл от него. На чело Ворона легла ещё одна неизгладимая, как старый шрам, складка. Всё меньше оставалось испытанных верных содругов, всё чаще дышала в затылок холодная красавица Мара. Разум ещё пытался надеяться: может, вернётся, может, не сгинул Невзорка, он же такой умный и ловкий, а чуткое сердце всё глубже рвала безотчётная боль…
Улучив миг, когда Святослав остался на какое-то время один, к нему подошёл Калокир.
– Брат… – привычно обратился он и тут же поправился: – Княже, я в Преславе купца знакомого встретил… в общем, мне надо в Херсонес, там… – запинаясь, молвил патрикий, глядя в сторону.
– Коль надо, езжай, ты вольный человек, как и все, кто подле меня, – хмуро глядя на Хорсунянина, молвил князь. Чуть помолчал и добавил: – Только если решил, то сейчас, через день-другой может быть поздно… – Святослав повернулся и пошёл навстречу спешащему к нему дозорному темнику.
С тяжёлым сердцем покидал Доростол патрикий Калокир. Перед внутренним взором быстро пробегали картины его появления и жизни здесь, в Мисии. Он прибыл сюда, как посланник императора Фоки, стал названым братом грозного повелителя скифов, едва не воссел на императорский престол Византии. А теперь он никто, даже хуже – враг нынешнего императора Цимисхеса, предатель и изгой. Единственное спасение и убежище – Херсонес, вольный город, где его помнят и ждут. Скоро у стен оставшегося за спиной града начнётся кровавое сражение. Бог смерти с железным сердцем Танатос опять станет щедро поливать человеческой кровью эту землю, но его, Калокира, здесь уже не будет. И не будет причины радоваться чьей-то победе или пить до дна из чаши поражения. «Я устал жить чужой жизнью и чужими обычаями. Я сделал всё, что мог, пора возвращаться домой!» – думал молодой патрикий. И чем больше он удалялся от Мисии на попутной аграрии – торговом судне, перевозившем фрукты и зерно, – направлявшейся к берегам северной Препонтиды, тем легче становилось у него на душе.
Дальние дозоры заранее сообщили о приближении к Доростолу великого византийского воинства. Выйдя от стен града на треть гона, русско-болгарские вои встали на пути ромеев.
– Они, видно, хотят заманить нас в ловушку, – подозрительно глядя на выстроившихся скифов, произнёс Варда Склир. – Иначе зачем выходить из-под защиты крепостных стен, ведь перевес в числе воинов на нашей стороне.
– Мне кажется, что действия этих варваров порой вообще противоречат здравому смыслу. Поэтому я уже ничему не удивляюсь, имея дело с ними, – ответил император, озабоченно наблюдая, как его воины спешно перестраиваются из походного порядка в боевой.
Впереди выстроились гоплиты, по бокам тяжёлые катафракты, сзади, прикрываемые гоплитами, лучники и пращники. Они-то первыми и начали атаку, засыпая ряды россов тучами стрел и камнями. Но передние ряды варваров, вооружённые большими, почти в человеческий рост, щитами и ощетинившиеся копьями, представляли единую непробиваемую стену. А в средине пехотинцы тоже прикрывались щитами, посему урон был небольшой.
Тогда император велел трубить сигнал о начале битвы. Цимисхес решил сразу ошеломить, запугать и смять непокорных скифов, пустив против главных сил врага свою тяжёлую армаду. Глубоко вспарывая копытами землю, медленно шли закованные в железо кони, на которых уверенно восседали облачённые в надёжную броню катафракты. За ними ровными рядами двигались пешие гоплиты. Всё дышало силой и уверенностью, один вид железного воинства должен был вселить страх и подавить всякую мысль о сопротивлении. Но русы и болгары не бросились наутёк и даже не шелохнулись в своих рядах. А когда зазвучали их турьи рога, то устремились навстречу железным воям столь решительно, будто сами были облачены в ещё более прочные доспехи. Их, кажется, даже не очень смутило то, что с расстояния, на котором славянские лучники обычно наверняка поражали врага, сейчас многие стрелы отскакивали или застревали между пластинами панцирей тяжёлых ромейских воинов. Вот уже первые ряды сошлись на расстояние копья, загремело, заскрежетало железо, ударяясь одно о другое и высекая искры, и закрутилась жесточайшая схватка врукопашную. Воины разразились боевыми кличами, а раненые стонами и предсмертными воплями. Боевые кони норовили, храпя, затоптать врагов тяжёлыми копытами. Русы и болгары старались изловчиться и использовать свою быстроту и подвижность против не столь поворотливых тяжеловооружённых ромеев.
Святослав зорко следил за ходом сражения, как всегда, не только очами, но и сердцем, и чутьём неуловимым, которое позволяет воителю загодя упредить замысел врага, не давая ему воплотиться на поле бранном. Потому как только от первого «железного» удара греков поколебались русские ряды, князь с небольшим отрядом бесстрашно устремился вперёд, и воины пехоты, словно испив живой воды из священного источника, крепче сомкнулись стеной, не пропуская неприятеля, а потом стали теснить его.
Цимисхес тоже всем своим существом ощущал битву и, подобно Святославу, бросался с подвижным резервом то в одну, то в другую горячую сечу, воодушевляя своим появлением ромеев. Наконец, видя, что многократное превосходство в числе воинов не даёт желанной скорой победы, он велел распустить священное знамя Империи и снова, поспевая везде, личным примером ободрял воинов, останавливал дрогнувших и бегущих, копьём указывая им путь в средину россов, изо всех сил стараясь свершить перелом в сражении.
Крики, стоны, лошадиное ржание, лязг брони и звон мечей стояли над полем. Кровь лилась ручьями, падали мёртвыми сотни и тысячи тел, а клинки всё блистали без устали, летели сулицы, и вздымались копья.
И опять русы под натиском превосходящего числом и железной бронёй врага стали отступать к Доростолу.
По знаку Святослава запели турьи рога, и из града вылетел княжеский Гординский полк – самый лепший из всех полков киевских. А впереди храбрейших витязей летел Зворыка, прозванный врагами Волком, вздымая в деснице меч, а пустая шуйца его сорочки трепетала по ветру.
Залюбовался князь своим полком и воскликнул:
– Твои, Цимисхес, «Бессмертные» с головы до ног в броню закованы, а наша броня – храбрость воинская, Перун Небесный и боги славянские! Вперёд, братья, слава Перуну!
Пролетел Гординский полк сквозь расступившиеся ряды русов и врезался во врагов с такой силой и яростью, что мечи их разрубали греческую броню, сносили головы и отсекали руки, работая, будто железные мельницы смерти. Ромеи дрогнули и отошли. Поле битвы осталось усеянным мертвецами, шлемами, сломанными мечами, щитами и копьями и множеством раненых.
– Княже, – позвал кто-то, – тысяцкого Зверобоя нашли, твоего прежнего старшего стременного.
Чрево темника было пробито копьём, и он сильно страдал.
– Княже, – прохрипел он, узрев Святослава, – дозволь пожать руку твою… и добей меня своей милостью…
Князь, наклонившись, поцеловал Зверобоя в лоб, сжал его руку, а затем, подняв меч, пронзил остриём храброе сердце стременного.
Многих воев не стало в том сражении. Едва собрали раненых, восстановили порядок в рядах, как греки пошли на новый приступ.
Опять мечи зазвенели по латам и загремели по щитам. Отчаянно сражались греки, и упорно оборонялись русы. От пыли и топота померкла синяя сварга, прах встал над Доростольской долиной, пали иссечённые цветы и травы, а земля колебалась, казалось, до самых недр.
