Александр Западов - Забытая слава

Вера, занятая вязанием, промолчала.

— Ты не слышишь, как меня государыня аттестует неверующим? — спросил Сумароков.

— Слышу, Александр Петрович, — ответила Вера и с неожиданной смелостью прибавила. — Но ведь, вы на самом деле в шутку говорите о святой церкви и о Христовом пришествии. Для чего же так поступать, строить насмешки и вводить зрителей в сумнительство о боге?

— Ты тоже ничего не понимаешь, — огорченно сказал Сумароков, — и я тебе объясню. Что бог есть, я в том нимало не сомневаюсь, видя его повсюду в естестве. Да и никто в этом из философов не сомневался ни в древней Греции, ни в древнем Риме, ни в нынешней Европе. И что души наши бессмертны, я тоже уверен. Но попы твердят зады и за каждую букву церковных книг держатся. А я смотрю философически и полагаю, что исчезание душ наших несходственно с милосердием всевышнего, а физически — ведь мертвое в живое и живое в мертвое преобращаться не может. Что же, значит, выходит, будто живность или души скота, рыб, птиц бессмертны? Я инако и не думаю.

— Ах, побойтесь бога, Александр Петрович! — вскрикнула Вера. — Страшно подумать, что вы говорите!

— Может сказать невежа, — повысил голос Сумароков, жестом как бы зачеркивая восклицание Веры, — что за рыбу и птицу Христос не умирал. Верно, — однако их праотцы и не согрешали! Да не только бессмертны душами воробей и червяк, — малейшая былинка душою бессмертна, яко и зверок едва помощию микроскопа являющийся взору нашему. От сочетания рождается человек, от сочетания и былинка. Где ж по кончине былинки будет душа ее? Этого я не знаю, как и о своей душе не ведаю. Оставим им переселение Пифагорово…

— Пифагорово! — в ужасе повторила Вера. — Грех на вашей душе, Александр Петрович, за такие слова!

Закрыв лицо руками, она, пошатываясь, вышла из комнаты.

Сумароков, увлеченный своими рассуждениями, не заметил ее ухода и продолжал умствовать:

— Разум наш не больше разумов других тварей, и преимуществуем мы перед ними не разумом, а просвещением оного. Может быть, между человеком просто и человеком в разуме расстояние больше, чем между человеком и ослом. Впрочем, у всех тварей есть разум, и все они логичествуют. Муха прочь летит от страха и соображает, что ежели не отлетит, то может худое ей последовать. Бабочка летит к огню, или не зная, или забыв, что он горяч. Видит только прелестное его сияние и летит не на смерть, а на забаву. Зрение, слух, обоняние, вкус и осязание имеют и муха и бабочка. Устрица и крапивный куст хотя не все чувства имеют, но можно ли их за это не считать животными? А между животного и одушевленного я различия не знаю.

Сумароков оглянулся вокруг и увидел, что собеседницы кет.

— Убежала-таки, — пробурчал он. — Боится философических рассуждений. Разум непросвещенный, что поделаешь… Но будем просвещать. Вера! Подай мне чего-нибудь кисленького!

Вера внесла поднос. Штоф был наполовину опорожнен еще за обедом.

Сумароков поболтал водку и взял с подноса хрустальный стакан.

Пьесы были написаны — трагедия «Вышеслав» и четыре комедии, отданы в печать, актеры готовили роли. Но директором театра Сумароков не стал. В июне 1768 года Екатерина поручила управление театром и придворной музыкой Ивану Перфильевичу Елагину, бывшему до того при ней секретарем по принятию прошений. Елагин был также назначен сенатором, а на его место в кабинет взят Григорий Васильевич Козицкий.

Сумароков дружил с Елагиным. Тот когда-то называл поэта своим учителем и в стихах заступался за него, нападая на Ломоносова. Однако оставаться только драматургом в чужом театре Сумароков не желал и не мог. По этому поводу говорено было много еще перед отставкой его из директоров, и служить при Елагине поставщиком репертуара Сумароков не собирался.

Театр в Петербурге ушел от него.

Но, может быть, остается Москва?

И не пора ли ему переменить город?

В Петербурге жить становилось неспокойно. Пока Сумароков сидел дома и писал, его одиночество было не так заметно. А когда он кончил работу, оказалось, что идти некуда. Его сторонились и к нему не ездили. Сочувствие двора и петербургских гостиных было на стороне Иоганны. В доме, где хозяйкой осталась крепостная раба, бывать неприлично. Это общее мнение скоро дошло до Сумарокова. Обозлившись на всех и на себя, за то, что он ожидал такого результата, но к нему не подготовился, Сумароков и сам ни к кому не ездил, иногда гулял по линиям Васильевского острова, но не переходил мост.

Нужно было что-то предпринимать. Вера не сознавала сложности обстановки, в которой он очутился. Она хлопотала вокруг маленькой дочки, слушала чтение Сумарокова, вела, как умела, дом и была довольна своей судьбой. Отец ее Прохор, слонявшийся целыми днями без дела — Сумароков не приказывал запрягать, — выпивал все чаще, и дворовые в открытую смеялись над пьяным «барским тестем».

Однажды Сумарокову подали конверт — принес неизвестный человек, чей-то лакей, ответа не спросил. В конверте были гнусные стихи — о нем и о Вере. Пасквилянт осуждал Сумарокова за семейный разлад и глумился над Верой. Сумароков побелел, читая бойкие строчки, написанные как бы от его имени:

Пришел желанный час! Прошло уж время злое!Оставила меня теперь жена в покое!…Чтоб больше заслужить твою ко мне любовь,Я яростью зажег против нее всю кровь.Везде ее браню, о зле ее стараюсь,И дети мерзки мне, и ими я гнушаюсь.

— Собака! — произнес Сумароков. — Холуйское перо! Все врет, негодница! Детей люблю, желаю им счастья.

…Со всеми хоть тогда лакеями таскалась,Но страстная душа надеждами ласкалась,Что буду я тебе сих подлых всех милей.Коль подлых любишь ты, то я их всех подлей.

Сумароков разорвал бумагу на мелкие клочки и швырнул их об пол. Опять упреки простым людям в подлости! Подумаешь, какой благородный нашелся! Строки, обращенные к Вере, при всей их чудовищной несправедливости задели его меньше, чем упреки в подлости, то есть в низком происхождении. Нет по крови благородных и подлых людей! Все они одинаковы и различествуют лишь по своим достоинствам. Об этом он писал часто и вновь готов повторить. Честь наша не в титлах состоит. Тот сиятельный, кто сердцем и разумом сияет, тот превосходительный, который других людей достоинством превосходит, и тот болярин, который болеет за отечество.

Так или иначе, подметный стишок (кто мог его состряпать? ни слога, ни почерка Сумароков не узнавал) — был признаком весьма неприятным. Семейный раздор получил слишком широкую огласку и сделался темой бездарных и мерзких стишков. Сумароков обиделся и на это — стишки о нем могли быть написаны пограмотнее. Уж он-то сумел бы ответить анонимному виршеплету так, что тот без памяти унес бы ноги из города в глухую деревню и просидел бы там до конца своих дней.

Но, кажется, нынче уносить ноги нужно ему.

Ждать от Петербурга больше нечего. Видно, судьба хочет видеть его московским жителем, и спорить с нею — напрасный труд.

В Москву из северной столицы отъезжали вельможи, попавшие в немилость или желавшие окончить век подальше от двора с его суетой и соблазнами. Столичная знать держала в Москве дворцы и дома. На Никитской стояли хоромы княгини Дашковой и графини Головкиной, на Воздвиженке — Разумовских и Нарышкиных, на Знаменке — Апраксиных, на Тверской — Чернышовых и Салтыковых, на Моховой — Пашковых и Барятинских. Под Москвой, в Михалеве, раскинулась усадьба Петра Ивановича Панина, на Покровке выстроился Иван Иванович Шувалов. Повернется к кому фортуна лицом — добровольный изгнанник возвратится в Петербург, а нет — и так проживет, ворча на новые порядки и вспоминая о прежних своих удачах.

Москва была центром оппозиции правительству Екатерины, зорко следившей за разговорами и настроением тамошних дворян. Главнокомандующий Москвы через тайных осведомителей узнавал, о чем болтают за обедом подвыпившие гости где-нибудь на Разгуляе у Мусина-Пушкина или на Гороховой у Куракиных, и обо всем неукоснительно рапортовал в Петербург. Пока ничего серьезного услышано не было, да и слава богу, что так. Мужики неспокойны, война с турками берет много денег и солдат, товары вздорожали, — надобно начальству смотреть и смотреть, чтобы сохранить благочиние в Первопрестольной.

Для исправления нравов московского дворянства и разного звания людей вот как нужен театр! Сцена представляла бы образцы людей, подражания заслуживающих, в сатирических комедиях осмеивала пороки. Русские пьесы есть, можно играть каждый день, и в репертуаре этом Сумарокову принадлежит львиная доля — больше пятнадцати драматических сочинений.

Русский театр в Москве уже три года содержал полковник Титов, но был он чужд сценическому искусству и деловыми способностями не обладал. Потому актеры шалбеничали, от серьезной игры отстали, и смотрителей на спектакли собиралось мало. Антреприза Титову не удалась, это ясно, а если приложить к делу желание, умную голову да умелые руки, театр в Москве мог бы греметь и приносить пользу обществу. Вот чем заняться стоило бы!