Владимир Нефф - Императорские фиалки
— Мы верили, что мы старые девы, потому что нас убедили в этом, а Миша верит, что у него плохая наследственность после матери, потому что это утверждает его собственный учитель. И ты это терпишь, тебе даже в голову не приходит посмотреть, что с Мишей происходит.
— А что происходит? — спросила Гана, наугад ударяя пальцем по клавишам. — Его родной отец считает, что Миша пошел в мать.
— Его родной отец такой же эгоист, как ты, тоже не любит себя утруждать, — продолжала Бетуша. — И будь сто раз правдой, что Миша дебильный, правильно ли попрекать его и убеждать в этом?
«Чего она так волнуется, ведь это же ее не касается?» — удивленно думала Гана, сидя на вращающемся стуле и глядя снизу вверх на пылающее лицо Бетуши. Гана не сердилась на сестру, наоборот, соглашалась с каждым ее словом и по сравнению с нею казалась себе дряхлой, столетней, ожесточившейся. «Да, это верно, — думала она, — мы открываем сиротские приюты, но о сироте, живущем в нашем собственном доме, не заботимся, мы вкладываем в музыку страсть и чувство, а друг к другу не питаем ни чувств, ни страсти. Борн спасает народ, а для родного сына пальцем шевельнуть не может».
— Хорошо тебе говорить, — вздохнула Гана. — Ты свою жизнь лучше устроила. А я…
— Ты! Да что ты говоришь! Разве ты не счастлива? Разве не любишь Борна?
— Нет, — ответила Гана. — Мне смешны его напомаженный пробор и его славянское предприятие. Я вышла за него, чтобы не заниматься всю жизнь шитьем, но мне не следовало это делать, лучше б уж осталась при своем шитье. Первое время после свадьбы, пока мы были в Париже, я была счастлива, но только потому, что любила Париж, а не Борна. Ты сама себе хозяйка, ты не должна притворяться, а я все время притворяюсь. Как замечательно ты злишься, чуть не плачешь из-за страданий несчастного сиротки! А я уже не способна на это. Нет, не следовало мне выходить за Борна.
— Я не знала… — прошептала Бетуша. «Неужели же я, бедная, косая старая дева, — думала она, — лучше устроила свою жизнь, чем она?»
— Единственная любовь, которую я лелеяла, была Франция, — продолжала Гана. — Но Борн заработал на несчастье Франции огромные деньги, радовался каждому ее поражению, и я, я радовалась вместе с ним. Теперь я о Франции не могу подумать без стыда. Чувствуешь, как здесь пахнет духами? Это «Императорские фиалки», он собственноручно опрыскал все так обильно, что дурно становится. Зачем он это делает? Для рекламы, чтобы об этих духах говорили еще больше. Это одна из его замечательных идей. Хоть бы эта идея не так сильно пахла и беспрерывно не напоминала мне, что нам мало Седана, что мы зарабатываем и на Французской республике.
Гана намекала на хорошо известную Бетуше историю, на недавнюю удачную сделку Борна — новое проявление его неослабевающей деловитости и предприимчивости. Республиканский строй Франции не пользовался любовью австро-венгерской прессы: консервативные газеты считали его угрожающе революционным, радикальные — буржуазным, на него нападали справа и слева, правые газеты возмущались упадком французской экономики, левые — угнетением и обнищанием широких масс пролетариата, причем газеты часто писали об упадке типичнейшей и самой прославленной отрасли французской промышленности — парфюмерной, о запустении цветочных плантаций на юге Франции, об эмиграции мастеров парфюмерного производства, обладателей старых, секретных рецептов, не желающих сносить террор новых узурпаторов; эти мастера бегут в Лондон, Петербург и даже в Вену и поступают там на службу. Миллионы людей читали эти пасквили, и никому при этом ничего не приходило в голову; но Борн, услышав как-то в салоне разговор двух дам о том, что французские духи уже совсем не те, что прежде, хлопнул себя по лбу и назавтра же напечатал в газетах броское объявление, что на складе фирмы Яна Борна имеется запас духов Олорона, приобретенных еще в старой, дореспубликанской, настоящей императорской Франции, о чем свидетельствует их название: «Les violettes imperiales» — «Императорские фиалки».
Огромный успех этой идеи был неожиданным как для Борна, так и для Олорона, который был буквально ошеломлен, когда, отправив по срочному заказу Борна десять гроссов «Фиалок» со старыми императорскими виньетками, спустя неделю получил от него телеграфный заказ еще на десять гроссов. «Императорские фиалки» вошли в моду среди элегантных представительниц пражского большого света, как чешского, так и немецкого, проникли во все крупные чешские города, даже в Моравию — в Брно и Оломоуц. «Что и говорить, сразу чувствуются старые французские духи», — в один голос твердили все, и никого не удивляло, какой колоссальный запас этих первоклассных довоенных духов должен быть у Борна, если он в состоянии так долго удовлетворять столь сильно возросший спрос.
Все это бредни, сплошные бредни, — возразила Бетуша. — Тебе слишком хорошо живется, у тебя есть все, что только на ум взбредет, вот ты и выдумываешь. Ты была счастлива только короткое время после свадьбы! А я вообще не знаю, что такое счастье, и никогда не узнаю. И ты, ты позволяешь себе говорить, что я устроила свою жизнь лучше!
— Ты живешь без обмана, — сказала Гана, перелистывая ноты, — а я нет.
— Бредни! Бредни! — твердила Бетуша. И, заметив, что слишком громко говорит, выдавая этим свое озлобление, еще раз тихо добавила: — Бредни.
Гана вспомнила, как несколько лет назад в Хрудиме, когда она ночью проклинала бога и весь мир, Бетуша легла к ней и их слезы смешались. Теперь она не сделала бы этого, она тоже постарела и ожесточилась.
— Я живу без обмана, а ты нет! — продолжала Бетуша. — Тебе быстро надоело бы каждый день вставать на рассвете и до вечера сидеть в конторе за книгами.
— А ты не сиди там, — равнодушно обронила Гана. — Переезжай ко мне, будешь моей компаньонкой.
— Как бы не так! А ты меня выгонишь, как только я тебе надоем, и я потеряю единственную опору в жизни.
В это время звякнула ручка, и в приоткрывшейся двери показалось личико Миши.
— Тетя, — попросил он, — выйди ко мне на минуточку.
Бетуша, в сущности довольная, что неприятный разговор прерван, сказала Мише, чтобы он входил, никто его здесь не укусит. Несколько секунд мальчик колебался, но потом вошел в салон и, перебирая тоненькими ножками, робко направился к обеим сестрам — мачехе и тетке. В правой руке он держал за уголок открытую тетрадь.
— Меня вправду никто не укусит? — спросил он. — Аннерль говорила, что… что мама готова меня царапать и кусать.
Гана всплеснула своими красивыми руками.
— Господи, чего только не внушали этому ребенку! — нервно смеясь, воскликнула она. — Что только не болтали!
— Тетя, не сердись, что я с тобой так грубо разговаривал, — сказал Миша. — Ты не посмотришь, как я приготовил урок? Я считал, как ты меня учила, и все получилось.
Он протянул Бетуше тетрадь.
6И снова, пусть временно, пусть хотя бы внешне, во всем был наведен порядок. Борн послушался Ганы и уволил пана Упорного, а Бетуше дал в магазине помощника; теперь она могла работать в конторе только до обеда, а после обеда занималась с Мишей. Много времени прошло, прежде чем мальчик отделался от дурных повадок избиваемого, преследуемого пса, прежде чем перестал ежиться, словно от удара линейкой, и, грустно озираясь, испуганно втягивать в приподнятые плечи головку, а от остатков жестокого злорадства и какого-то обезьяньего коварства, признаки которых проявились уже при первой его встрече с Бетушей в музыкальном салоне и порой овладевали им как болезнь, как приступ помешательства, он так и не избавился никогда. Тяжелым испытанием для Бетушиной сердечности и терпения был случай, когда Миша, в момент полного согласия между ними, покраснел, съежился в кресле, прищурил глаза и на ее тревожный вопрос, что с ним произошло, дал совершенно невероятный ответ: он не может заниматься, потому что от нее воняет. В другой раз он украдкой вылил ей в сумочку помои, которые специально принес в бутылочке из кухни; а как-то, преодолев свой затаенный, пусть беспричинный, но все же панический страх перед отцом, пришел к нему в библиотеку и пожаловался, что Бетуша крадет у него карандаши и перья и ему нечем писать.
Право же, эти выходки отнюдь не походили на озорные проделки мальчишки, боровшегося против порядка, установленного для него взрослыми, или на стихийные проказы здорового ребенка, не мирившегося с косностью окружающего мира; это были коварные пакости маленького бесенка, который испытывает какое-то неизъяснимое наслаждение, несправедливо обижая Бетушу, хотя отлично сознает, что благоприятным изменением своей судьбы обязан только ей. Много горьких минут перенесла из-за мальчика Бетуша, она пролила из-за него море слез. К счастью, такие приступы повторялись у него не часто, и за ними всегда следовало раскаяние. Осенью семьдесят второго года, благодаря помощи Бетуши, Миша успешно сдал экзамен во второй класс начальной школы и впервые за восемь лет своей жизни получил возможность жить, как нормальное человеческое существо, как ребенок среди ребят; а дома его встречала мягкая, добрая улыбка Бетуши, которая, пытаясь заменить ему мать, искренне, но тщетно старалась полюбить его, как родного. «Если бы он был хоть немножко обаятельнее!» — думала она, наблюдая, как Миша, вихляясь, плетется на своих тонких ножках из комнаты в комнату, раздражительный, неулыбающийся, вялый. Если деятельность педагога и воспитателя должна была вознаградить ее за отсутствие материнства, для которого она была создана и в котором ей было отказано, то вознаграждение это было воистину жалким.
