ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста Часть I и II

Сен-Жюст хорошо понимал освиставших после этого Дантона жирондистов: оскорблять женщину – был и недостойный и запрещенный прием для просвещенных людей XVIII столетия, названного «галантным веком». Был согласен он и с Кутоном, предложившим после разрыва с «государственными людьми» превратить Якобинский клуб в штаб депутатской фракции монтаньяров в противовес жирондистам, собиравшимся на частных квартирах.

Но уверенность Кутона (и Робеспьера) в действенности этой меры Сен-Жюст не разделял: якобинцам было далеко до боевитости парижский секций – в Якобинском клубе только говорили, – поприсутствовав на десятке заседаний, представитель департамента Эна убедился в этом совершенно и в одночасье охладел к детищу Робеспьера. Если на что якобинцы и годились, так это на определенное формирование общественного мнения и на оттачивание на «клубной массе» ораторских приемов, чем, собственно, и занимался все эти годы Максимилиан. Антуан решил последовать его примеру и 22 октября дебютировал перед якобинцами своей предназначенной для Конвента речью о департаментской страже:

– Если учреждение национальной стражи вокруг нас продиктовано стремлением к власти, я отпускаю свою часть этой стражи и отсылаю ее назад, чтобы вооружить народ для борьбы против его угнетателей, – с сарказмом и без какой-либо тени смущения обратился он к своей первой парижской аудитории, слушавшей его с большим вниманием (Робеспьер постарался).

Сен-Жюст обвинил жирондистов в том, что, на словах выступая против «федеративности», они создают ее на деле тем, что выделяют «часть граждан из общей массы». Выделяют как депутатов, которые с помощью подчиненных им войск могут «установить тиранию», так и сами войска, которые тоже могут, вообразив себя «преторианской гвардией», продиктовать свою волю самим депутатам. Ко всему прочему опасно бросать вызов Парижу, формируя в противовес столичному гарнизону собственные вооруженные части, не говоря уж о том, что никто не гарантирован, что и сама эта хваленая департаментская стража не перейдет на сторону провоцируемых Конвентом парижан.

В последнем заявлении Сен-Жюст как в воду глядел: в марте следующего года департаментские федераты, прибывшие в столицу, несмотря на отсутствие соответствующего декрета, приняли прямое участие в антижирондистских выступлениях.

И еще в этой своей первой речи, как потом оказалось, Антуан «напророчил» самому себе будущему, заявив, что создание департаментской охраны Конвента не только не «вернет спокойствие государству», но и приведет к прямо противоположному результату. Ведь если власть не хочет использовать против народа вооруженную силу, то для чего тогда ей эту вооруженную силу призывать? Использующий силу в политических целях даже во имя самых высоких принципов сначала подпадает под соблазн править силой, а потом и вообще превращается в тирана.

– Узурпацию всегда распознают слишком поздно! – гордо заявил юный дебютант и под шумные аплодисменты зала спустился с трибуны.

В этот момент он сразу понял, что не будет зачитывать речь в Конвенте, настолько политически малозначащей она ему вдруг показалась.

Впечатление это особенно усилилось после так называемой «робеспьериады», которую жирондисты выплеснули на голову Неподкупного через маленького плешивого депутата Луве, автора известного любовно-приключенческого романа «Фоблаз». По иронии судьбы, за день до этого Робеспьер выступил в Якобинском клубе с большой, хотя и невнятной речью «О влиянии клеветы на Революцию». А на следующей день 29 октября он удостоился, пожалуй, самой большой клеветы на себя за все предшествующие три с половиной года.

Слушая романиста Луве, Сен-Жюст немало удивлялся, как хитроумносплетенным литературным периодам его речи с постоянно повторяющимся рефреном «Робеспьер, я обвиняю тебя!», так и полной бездоказательности этого по сути дела обвинительного акта. Потому что любого из оставшихся на плаву революционных лидеров можно было обвинить в том же самом, что и Робеспьера: и в «клевете на патриотов», и в выставлении себя в качестве «объекта идолопоклонства», и даже в провоцировании «сентябрьских убийств» (в сентябре жирондисты одобряли их не меньше якобинцев).

Тем не менее, кое-кому в тот момент показалось, что с Неподкупным покончено, – неудачно выступивший Робеспьер потребовал для более обстоятельного ответа восьмидневной отсрочки. Жирондисты торжествовали. И в своем ликовании не обратили внимания на то, что декрет о создании специальной комиссии для расследования поведения Робеспьера не был даже поставлен на голосование. По-видимому, его решили оставить на «потом». А «потом» не было – 5 ноября Робеспьер в большой речи в пух и прах разбил доводы Луве, легко доказав, что все обвинения направлены не столько против него, сколько против самой революции 10 августа.

– Граждане, неужели вам была нужна революция без революции? – издевательски спросил Неподкупный, и его слова потонули в шумной овации зала. После чего он удостоился еще большего триумфа – вечером в Якобинском клубе в его честь было устроено торжественное факельное шествие с пением «Марсельезы».

Как полагал Сен-Жюст, это выступление против Робеспьера не случайно совпало с прибытием в Париж первых отрядов федератов, то есть той самой «департаментской охраны», против которой он недавно столь решительно протестовал. Жирондисты получали в свое распоряжение собственные войска. Но они рано торжествовали: Конвент официально так и не проголосовал за закон о департаментской страже. Не поддержал он и странное предложение Барбару, в точности повторившего предложение Петиона двухмесячной давности, о том, чтобы в случае опасности (в том числе и «внутренней») Собрание должно было бы покинуть Париж.

Дискуссия о «департаментской страже» стала неактуальной.

На повестке дня встал куда более важный вопрос, который хотя и касался только одной личности, был не менее значимым для Собрания, чем будущее принятие республиканской конституции. Речь шла о судьбе бывшего короля.

16 октября Конвентом был организован Комитет законодательства для обсуждения процедуры судебного процесса над низвергнутым монархом. 7 ноября от имени Комитета выступил депутат Майль, который в весьма осторожных выражениях заявил, что Людовик XVI в принципе может быть судим, ибо больше не обладает правом королевской неприкосновенности, провозглашенной конституцией 1791 года, так как, во-первых, он эту конституцию сам и нарушил, а во-вторых, «права правления», врученные ему нацией, были отобраны у него восстанием 10 августа и переданы Конвенту, который, таким образом, имеет полное право относиться к королю как к обычному гражданину.

Дискуссия о короле открылась 13 ноября. Следом за первым малоизвестным оратором на трибуну поднялся уже совсем неизвестный депутат от департамента Эна Антуан Сен-Жюст и от имени всей партии Горы начал:

– Я намерен доказать вам, граждане, что король может быть судим и что мнение Мориссона, отстаивающего неприкосновенность короля, и мнение комитета, предлагающего судить его как гражданина, в равной мере ошибочны. Короля следует судить согласно принципам, не имеющим ничего общего ни с тем, ни с другим мнением… [80]

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ПРИЗРАК РЕВОЛЮЦИИ

Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!

САМЫЙ ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ…

День 24 апреля года тысяча семьсот девяносто третьего должен был стать для Сен-Жюста самым знаменательным днем в его жизни, – в этот день он выносил на суд Национального конвента свой проект конституции Франции. Это был уже не первый день дебатов по основному закону страны, над которым давно и, как оказалось, напрасно трудилась Конституционная комиссия Конвента, состоявшая на момент ее создания в прошлом году почти из одних жирондистов. Теперь «партия Горы» брала реванш – зачитанный 15 февраля энциклопедистом Кондорсе проект конституции слишком уж много бравших на себя «государственных людей» был отвергнут с ходу, как «умеренный и недемократический». И первым из монтаньяров, кто должен был представить свой альтернативный проект главного государственного закона, был Сен-Жюст.

Важность возложенной на него миссии Антуан осознавал вполне. Собственно, сам Конвент был созван лишь для того, чтобы в кратчайший срок выработать и оформить вторую французскую конституцию, теперь уже конституцию республиканскую, и, приняв ее, немедленно разойтись, передав полномочия сформированным по этой новой конституции органам власти. Тогда многие здравомыслящие французы с неодобрением отзывались о сроках деятельности Учредительного собрания, трудившегося над первой, в сущности, так и не ставшей нужной конституции целых два с половиной года, и отводили для только что собравшегося экстраординарного Конвента срок деятельности в несколько месяцев. В то время никто не мог представить многомесячную борьбу жирондистов и монтаньяров, затмивших политические баталии прежних Собраний, начавшуюся гражданскую войну и, наконец, затянувшийся процесс короля. Но вот с открытия Конвента прошло уже семь месяцев, а депутаты только-только приступили к тому, ради чего собирались, и не было похоже, что решение по конституции будет принято быстро, – спор, какой ей быть, грозил затянуться до окончательного падения одной из двух враждующих партий.