Виктор Соснора - Властители и судьбы
Не появляйся на Олимпе, титан, если язык твой нектаром не смазан!
Доверял тебе человек, Зевс.
И я — виновен в этом.
Это я первый провидел обман твой, но восклицал: слава!
Это я вынул божественный огонь: обучив человека употреблять мясо не сырым, утеплив его жилище — именем твоим, Зевс!
Это я укротил молочный скот и привел его в жилище человека — именем твоим, Зевс!
Это я соорудил колесницу, запряг в нее обузданных коней в помощь передвижению человека.
Это я внедрил в человека надежду, впервые за много тысячелетий. Это я укротил дикого быка, вовлек его в ярмо, чтобы люди пользовались им, обрабатывая почву. Это я изобрел первый корабль и увенчал его парусом, чтобы человек востока и юга имел возможность общенья. Это я внушил человеку счет, чтение и письменность, приобщил к искусствам, о чем и не подозревал человек, тысячи лет прозябая. Это я познакомил человека с металлом, с его добычей и обработкой. Это я показал человеку лекарственную мощь растений, и человек преодолел болезни.
Все это я осуществил именем твоим, Зевс, и возблагодарил человек — тебя.
Так во веки веков: титан, помогающий богу в борьбе за власть, искренен и опасен. У него слишком много деяний, а это — опасно: бог, возведенный во владыки, желает, чтобы ему не только приписывали деяния, но и внушали, что эти деяния он совершает самостоятельно.
Так покарал ты меня, Зевс!
Только не увлекайся, тучегонитель!
Ты справедлив: за все, что я совершил именем твоим, — позор мне и цепи!
Нехотя приковывает Гефест Прометея к скале.
Нехотя и плача:
— Глубокая скорбь угнетает меня, Прометей!
Старается Гефест расположить руки титана поудобнее на скале, чтобы стоять Прометею много веков у скалы — поудобнее.
Ни звука не издал Прометей, когда Гефест, поколебавшись, пронзил его грудь железным стержнем.
— Как я скорблю о тебе, Прометей! Но, если я не проделаю это, другой проделает, а меня принудят скорбеть о самом себе.
Медея и Скиф наблюдали, как суетен Гефест, как искренне поражен скорбью, хотя слова его — высокопарны.
Отговаривал Скиф Медею от этого зрелища, но как женщину отговоришь?
— Дело исполнено, Зевс! Порадуйся, отец! — Гефест яростно сошвырнул молот со скалы.
Но раздался вкрадчивый голос владыки:
— Ты обязан был отложить молот. Почему — отшвырнул? Как разъяснить это движение? Не протест ли?
Гефест высморкался, выгадывая время.
— Я утомился, работая молотом. Отдохну, сходя со скалы.
На Олимпе, очевидно, удовлетворены. Во всяком случае, Олимп молчит. Зевс видел, что действительно Гефест утомился нести молот на плече, еще поднимаясь на скалу, он привязал к молоту веревку и поднимался, волоча его.
Кровь падала на раскаленные камни, камни забрызгивая; затвердевала, пузырилась, крошась.
Медея и Скиф приблизились к титану. Медея ухватила бурдюк с вином. Она приложила палец к веку Прометея. Титан приподнял веки.
— Мы принесли тебе пищу. Хорошая пища: зеленый лук и шашлыки бараньи, горный чеснок и вино из винограда.
Прометей рассмеялся:
— Варвары, наивные безумцы, я благодарен, однако — уходите. Уходите, не возвращаясь.
Когда легендарный корабль «Арго» подплывал к побережью Колхиды, над парусами проплыл орел. Это был орел Зевса. Он деловито направлялся клевать печень Прометея. Печень орел клевал бесподобно, а направление на Кавказ определять не обучился. Впереди орла летел почтовый голубь, указывающий направление.
Аргонавты увидели орла, и благородный Теламон воскликнул:
— Мы освободим Прометея!
Промолчал Язон.
Клитий высокомерно приподнял подбородок. Он опроверг Теламона, продолжив якобы его восклицание:
— …чтобы обессмыслить наш легендарный поход за руном, ибо нас испепелит ненависть Зевса.
Он всегда был прав, этот Клитий.
Он всегда произносил до того справедливые и честные слова, что выслушивать его было больно.
III. ГЛАВА КОЛХИДЫ
Постарался Дедал. Дворец Эету он соорудил в форме девятиконечной звезды. На остриях звезды — башни из белого известняка, они треугольны, четырехугольны, пирамидальны. Кварцевые прослойки в известняке мерцают зеленью. Стены — из целых плит красного гранита. Прогал для ворот облицован эллинским мрамором, ворота окованы медью. От ворот восемнадцать колонн белого мрамора — в два ряда — образовывают портик. Остановились возле одной из колонн, остановились слева и справа, увенчанные бляхами — на локтях, на коленях и на груди. Бляхи позвякивали. Восемнадцать фонтанов — около каждой колонны. В струях подпрыгивали разноцветные рыбки; цветы, громадные и только красные, росли прямо из мраморных колонн.
Ничему приучился не удивляться Язон, однако любопытствовал.
Он заложил руку за голову, поджидая Эета, заткнув за пояс посох мира — трость из кости слона, украшенную у рукоятки резными виноградными гроздьями, колосьями злаков.
Так в первый раз увидела Язона Медея.
Герой напоминал статую, какими Дедал оккупировал Колхиду, только это была загорелая статуя, со смышлеными глазами, движущимися мускулами. В Колхиде таких юношей — не попадалось.
Появился Зет. Вернее, не Зет, а носилки, несомые двенадцатью обнаженными рабынями (ни фигового листочка, — первый удар по воображению иноземца). Все внимание Язона переключилось на рабынь. Заранее подготовленные слова приветствия улетучились.
А Зет был старичок тщедушный, как былинка, на бледно-зеленом стебельке его тельца не произрастало ни волоска. Когда созревала необходимость появиться, Зет появлялся на носилках под многоугольным балдахином. Под балдахином он приспособил медный рупор, преобразовывающий хилые звуки речи царя в мощные.
— Иноземец! — взревел балдахин.
Язон мысленно представил человека, обладающего таким голосом, и ему стало плохо. Чтобы сосредоточиться, направил Язон оба корабля своих глаз по розовым изгибам тел двенадцати рабынь, однако не сосредоточился, наоборот — более рассеялся.
— Давай сюда свою палочку! — проревел голос.
Из-под балдахина высунулась железная рука (Дедал две недели трудился над изготовлением руки), рука сжала трость, и трость рассыпалась, как оброненный букет маленьких цветов. Не трус был эллин, а улыбался кисло, припоминая мучительно свою тираду — приветствие, тщательно заученное на корабле.
— Твое неподражаемое царство… Твое царственное неподражайство… — промямлил герой.
Балдахин загрохотал, как пятнадцать колесниц:
— Положи, эллин, изощренный язык свой на плечо свое. Пускай язык отдышится чуть-чуть. Сегодня, когда солнце начнет заходить, когда оно будет различимо над землей на высоте, не превышающей рост царя Эета, забирай своих разбойников и приходи во дворец. Устрою пир.
Язон перепутал все возвеличивающие эпитеты:
— Извини, о царственнейший из величествующих. Сообщи, пожалуйста, какой твой рост, чтобы мы высчитали, когда приходить.
Балдахин развернулся кашалотом, двенадцать юных рабынь, грациозно ступая обольстительными пальчиками, унесли Эета.
Математику и астрологию изучил только Линкей.
Исходя из размеров руки Эета, приблизительно и с недоумением описанной Язоном, Линкей высчитал: если пропорции тела у царя соблюдены, рост Эета равен семи метрам. Выдающихся великанов наблюдали греки, но и выдающиеся не вырастали выше трех метров.
Затосковали герои.
— Он один передавит нас, как комаров, — признался честный Теламон.
— Ну, не как комаров, а как зайцев передавит, — размышлял охотник Мелеагр.
— Кто знает, — неопределенно высказался Полидевк, — возможно, ему и неизвестны правила кулачного боя.
Колаид и Зет, два юных гвоздика с лошадиными челюстями, уже успели украсть где-то корзину бараньего мяса. Они с веселыми восклицаниями вползли на корабль, но загрустили, подперев лошадиные челюсти ладонями.
— Что же делать? — спросил последовательный Идас.
— Нужно выпить, — подумав, заключил младенец Кастор. Эта продуманная формулировка снискала Кастору славу одного из самых способных молодых философов Эллады. Невзирая на свои девятнадцать лет, невинную девичью талию и ясные серебряные очи, этот младенец успел прославиться в Элладе как смелый перспективный пьяница, обжора и обожатель женщин.
Клитий выжидал, что скажет Язон, чтобы мгновенно и во всеуслышанье подтвердить его мнение.
Линкей прикидывал, где же должно оказаться солнце, чтобы точно соблюсти время пира, прикидывал, но не прикинул; и герои затосковали окончательно и бесповоротно.
Между тем на берегу собрались колхи.
Мало отличались колхи от греков, разве что чистоплотнее: греки втирали в кожу оливковое масло, колхи вымывали грязь при помощи глины и пресной воды.
