Павел Загребельный - Роксолана. Роковая любовь Сулеймана Великолепного
— Я не понимаю твоего желания, — почти отчужденно молвил Сулейман.
Хуррем сверкнула на него зеленым огнем, но сразу и пригасила тот огонь, присыпала его шелковистым пеплом покорности.
— Устройте свадьбу, ваше величество!
— Свадьбу?
Эта женщина могла удивить самого аллаха, для которого нет ничего сокрытого ни на земле, ни на небе.
— Какую свадьбу?
— Не для меня, а ради меня, мой повелитель.
Султан погладил ее по голове, снисходительно похлопал по щеке.
— Если бы сказали, что свадьбы происходят на небе, женщина приставила бы лестницу даже туда. Но о чьей свадьбе ты хлопочешь?
— Султанской сестры Хатиджи. Если вы дадите ей мужа, валиде будет милостивее ко мне. Обе будут. Валиде и ваша царственная сестра Хатиджа. Я убедилась в этом, когда вы выдали свою сестру Хафизу за Мустафа-пашу. Сельджук-султания, выданная за Ферхад-пашу, никогда не причиняла мне огорчений…
— Я не думал над этим, — сказал Сулейман. — Для моей младшей сестры нужен муж, достойный ее положения и ее редкостной красоты.
— А ваш великий визирь, ваше величество?
Султан почти отшатнулся от нее. Ее слова граничили с колдовством.
— То же самое мне говорила моя царственная мать. Вы сговорились?
Она его не слушала, продолжала свое:
— Я же говорю вам, тогда валиде будет милостивее ко мне. Кутлу мюбарек олсун — да будет свадьба счастливая и благословенная.
Последние слова она пропела, вскочив и повеяв на Сулеймана молодым ветром своего тела, а он сидел, изнеможенно откинувшись на парчовые подушки, восхищенный до беспамятства этой неисчерпаемой в своих неожиданностях женщиной, которая умеет угадывать сокровеннейшие намерения, слышать слова, сказанные и не ей, перекладывать свои мысли в твою голову так, что ты считаешь их своими, веришь в них, не имеешь никаких сомнений.
— Над этим надо подумать, — сказал султан, который хорошо знал, что никогда не следует торопиться, разве лишь в том случае, когда предаешь человека смерти, ибо с врагом надо расправляться беспощадно и незамедлительно, пока он не опомнился и не бросился на тебя.
Можно было бы, правда, еще спросить у Хуррем, почему она уверена, что Ибрагим будет наилучшим мужем для Хатиджи. Но к лицу ли ему спрашивать? Султаны не удивляются и не спрашивают. Для них открыто все, что для простых смертных за семью замками. Кроме того, что может сказать женщина? Валиде, когда он полюбопытствовал, почему бы она хотела иметь зятем Ибрагима, сослалась на то, что великий визирь любимец не только султана, но и всей султанской семьи, словно бы этого было достаточно. Любимцем может быть и придворный шут, у Сулеймана есть любимый капиджи, который всегда приветствует султана близ Баб и-Гумаюн, но не станешь же отдавать царскую сестру за кого-нибудь из этих людей!
Он все же не вытерпел и спросил у Хуррем:
— Почему ты считаешь, что мы могли бы выдать красавицу Хатиджу за Ибрагим-пашу?
— О мой повелитель! — воскликнула султанша. — А за кого же вы могли бы выдать свою сестру? Вы считаете ее самой большой драгоценностью султанской семьи, если еще и доныне держите в недоступности гарема, значит, достойным Хатиджи может быть во всем мире только человек, занимающий второе место после Повелителя Века! А кто может считаться сегодня вторым после того, кто является тенью аллаха на земле? Короли припадают к стопам вашего величества, император напуганно выслеживает каждый шаг могучего исламского войска, шах кызылбашей дрожит за своими горами, которые когда-то считались неприступными, но после султана Селима, вашего отца, они навеки утратили эту свою грозную славу, халиф склонил голову перед вами, передав вам свое священное звание, крымский хан — ваш послушный подданный. Кто же еще? Я не вижу в этом мире никого, кто мог бы стать подле Повелителя Века, кроме того, кого он сам поставит в своих безграничных милостях. Равным султану на этом свете не может быть никто. Подобным? Да. Если этого пожелает султан. Вы поставили рядом с собой Ибрагим-пашу, разве этого не достаточно, чтобы признать этого человека вторым в мире, а коли так, достойным вашей царственной сестры, прекрасной Хатиджи?
— Мы подумаем над этим, — хрипло произнес Сулейман, снова и снова радуясь в душе щедрости судьбы, пославшей ему эту женщину, и в то же время опасаясь, как бы не потерять ее из-за какого-нибудь нелепого случая, ведь разве же не благодаря случаю обрел ее, познал, постиг? Постиг ли до конца? Впечатление такое, что она о тебе знает все, даже то, что остается тайной для тебя самого, ты же о ней — ничего, тебе суждено только поражаться и восхищаться ею всякий раз.
А Хуррем даже и не стремилась поразить султана. Когда оставалась одна, плакала бесслезно и безутешно над своею судьбой, уже и став султаншей, — все равно ведь поднялась до этого высокого звания не из радости, не из свадебных песен, а из рабского унижения, чуть ли не с того света, и не переставала ощущать на своей нежной шее холодное прикосновение железа. Султанша в железном ошейнике! Может, подсознательно пыталась избавиться от ближайших и ожесточеннейших врагов, среди которых валиде и Хатиджа были самыми грозными, может, так же подсознательно хотела соединить Хатиджу и Ибрагима, не страшась даже того, что объединенные враги станут еще более сильными и страшными. Пусть! Уже успела за короткую свою жизнь убедиться в том, что самые близкие друзья зачастую оказываются бессильными и забывают тебя, как только ты исчезнешь с глаз, зато враги помнят о тебе всегда, отыщут даже на том свете. Потому не следует бояться врагов и их объединения. Чем враг сильнее, тем большей может быть победа над ним, и чем меньше врагов (пусть и могущественных), тем легче с ними расправляться одним махом. А не одолеешь их, то лучше сразу погибнуть, чем терпеть муку.
Деспоты напоминают детей: и те и другие больше всего любят торжества, празднества, забавы. Пока вокруг тебя веселятся, кажется тебе, будто весь мир утопает в веселье и вся жизнь сплошной праздник. Неважно, что после нескольких часов или дней высоких торжеств настанут хмурые будни, что после кратковременного объедания и перепоя придут голод и нужда, — пусть! А ты, как сказал один поэт: «Веселись и пей, ибо пройдет бесследно эта пора весенняя!» Кроме того, для властителя всегда проще и приятнее ублажать в течение нескольких дней толпы столичных дармоедов, слушая их хвалу, нежели прокормить целый народ, который все равно никогда не ублажишь и от которого слышишь одну лишь хулу.
Сулейман охотно принял совет матери и возлюбленной жены сыграть пышную свадьбу своей самой младшей сестры. Он надеялся, что в свадебных торжествах потонут недовольство войска малой добычей и страшными потерями под Родосом, мрачные перешептывания Стамбула, разногласия в диване, дурные вести из восточных провинций и Египта, вражда, воцарившаяся в гареме со времени изгнания Махидевран и приближения к султану Хуррем. 1523 год был тяжелым повсюду. В Европе ждали нового потопа, люди бежали в горы, запасались харчами, кто побогаче, строили ковчеги, надеясь переждать в них стихию, и хотя астролог Паоло де Бурго убеждал папу Климента, что небесные констелляции не указывают на конец света, землю и дальше раздирали войны, а на небесах лютовали стихии. 17 января 1524 года в соборе святого Петра во время службы, которую правил сам папа, отвалился от колонны большой камень и упал к ногам римского первосвященника. По всей Европе начались ужасающие ливни.
А над Стамбулом сияло солнце, чума отступила, и черных табутов не было больше на заваленных мусором улицах столицы. Луиджи Грити предложил султану пополнить государственную казну из собственных средств, не требуя никакого возмещения, что расценено было не только как почтительность сына венецианского дожа, но и как проявление великой веры в блестящее грядущее Высокой Порты, ибо доверие купца, который вкладывает деньги, всегда дороже всего. Сулейман повелел Коджи Синану возвести рядом с домом Ибрагима на Ипподроме роскошный дворец, достойный великого визиря и султанской сестры.
Двадцать четвертого января султан торжественно открыл празднование байрама. После молитвы в Айя-Софии Сулейман проезжал в золотой карете, запряженной белыми лошадьми, по площади, направляясь ко дворцу. Во главе кортежа гарцевали на конях визири, шли янычарские аги, за ними следовала парами султанская свита в огромных тюрбанах и ослепительно белых кафтанах. Толпа восторженно кричала:
— Падишах хим чок яша! (Да здравствует султан!)
Три дня Стамбул утопал в тысячеголосом гаме, в реве, вое, криках. Били барабаны, звенели сазы, блеяли зурны, ужасали землю и море залпы пушек. Зеленоватый Босфор переливался черными, розовыми, коричневыми красками от огней на холмах Стамбула, менял цвета, как хамелеон. На площадях и широких улицах поставлены были высоченные, увитые ветками лавров, олив и апельсинов столбы для качелей, накрытые сверху яркими полотнищами, из-под которых свисали бастурма в перце, бараньи колбаски, плоды граната, румяные калачи. Самые отважные из гуляк, раскачиваясь, взлетали до самого верха и, выгибаясь, пытались без помощи рук откусить от граната, калача или колбаски.
