Марк Твен - Жанна дАрк
Тут подоспела Жанна, запыхавшаяся, взволнованная. Услышав о притязаниях гарнизона, она сказала:
– Право на вашей стороне. Это ясно. Неосторожно было включать в договор условие, толкование которого слишком обширно. Но вы не должны уводить этих бедных людей. Они – французы, и я этого не допущу. Король их выкупит, всех до единого. Подождите, пока я пришлю от него извещение; и не троньте ни единого волоса на голове их, ибо я говорю вам: за это вы поплатитесь очень дорого.
Дело уладилось. Пленники хоть на некоторое время были теперь в безопасности. А Жанна поспешно поехала назад и предъявила королю решительное требование, не обращая внимания ни на какие отговорки или уловки. Король наконец сказал, что пусть она поступает, как ей угодно; и она тотчас вернулась и, выкупив пленников от имени короля, отпустила их на свободу.
Глава XXXV
Именно здесь нам привелось снова увидеть великого королевского дворецкого, в замке которого гостила Жанна, когда она, едва придя из деревни, принуждена была терять время в Шиноне. Теперь она с разрешения короля дала ему в Труа должность городского бальи.
Вскоре мы двинулись в дальнейший поход; Шалон сдался нам. Здесь, недалеко от Шалона, случилось, что во время беседы Жанне задали вопрос: не боится ли она за будущее? Да, отвечала она: одного надо опасаться – предательства. Кто поверил бы этому? Кому могла бы пригрезиться подобная опасность? А между тем ее слова отчасти оказались пророческими. Поистине, человек есть жалкое животное.
Мы шли вперед, шли без остановки; и, наконец, 16 июля мы увидели нашу цель: впереди высились большие башни Реймского собора! Многократное «ура» пронеслось по рядам нашего войска. А Жанна д’Арк… она остановила свою лошадь и, с ног до головы одетая белыми латами, смотрела вперед, мечтательная, прекрасная, и на лице ее изобразилась глубокая-глубокая радость; то не была земная радость – о нет! Жанна была не от мира сего – она уподобилась бесплотному духу! Как посланница небес, она почти исполнила свою задачу – исполнила ее безупречно. Завтра она могла бы сказать: «Кончено – и теперь отпустите меня на свободу».
Мы расположились лагерем, и начались хлопотливые, шумные, суетливые приготовления к торжествам. Прибыл архиепископ во главе многочисленной депутации, а за ним потянулись толпами горожане и жители сел: кричали «ура», несли знамена, привели с собой музыкантов, и море восторга, волна за волной, вторглось в наш лагерь; люди опьянели от счастья. И Реймс неустанно работал всю ночь, стуча молотками, украшая город, сооружая триумфальные арки и одевая старинный собор внутри и снаружи великолепием богатейшего убранства.
На другое утро мы двинулись спозаранку; коронационные торжества должны были начаться в девять и продолжаться пять часов подряд. Мы знали, что английские и бургундские солдаты гарнизона окончательно отказались от мысли сопротивляться Деве, и что ворота гостеприимно откроются перед нами и весь город встретит нас восторженными приветствиями.
Утро было восхитительное, ярко-солнечное, но в то же время – прохладное, освежающее и бодрящее. Войско было в парадной форме, и на него любо было смотреть, когда оно, покинув свое логовище, начало развертываться, как змея, и выступило в свой последний мирный коронационный поход.
Жанна, красовавшаяся на своем черном коне и окруженная личной свитой во главе с герцогом Алансонским, остановилась, чтобы в последний раз сделать смотр войскам и проститься с ними; ибо она не собиралась снова сделаться когда-нибудь воином или состоять на службе с этими солдатами – или с другими. Этот день она считала последним. Войска знали об этом и были уверены, что они в последний раз созерцают девственное чело своего непобедимого маленького вождя, своей любимицы, которой они так гордились и которую в глубине сердца возвели в высокое звание «Дщери Господа», «Спасительницы Франции», «Любимицы Победы», «Оруженосца Христа»; они наделяли ее и другими, еще более нежными прозвищами, которые были подобны проявлениям наивной и щедрой ласки, знакомой лишь детям любвеобильных родителей. И вот теперь мы увидели нечто новое, что было порождено волнением, которое разделялось и Жанной, и ее воинством. Во время прежних парадов воодушевленные солдаты, отряд за отрядом, шли мимо главнокомандующего, оглашая воздух громом ликующих приветствий; никто не шел с поникшей головой, глаза у всех сверкали, а барабанщики и музыканты исполняли победоносный гимн; но на этот раз не было ничего подобного. Можно было бы, закрыв глаза, почувствовать себя в обители мертвецов, – если бы не один только звук. Кроме звука этого, ничто не нарушало тишины летнего воздуха: то был глухой топот марширующего войска. Солдаты, проходя мимо Жанны сомкнутыми рядами, прикладывали правую руку к виску, ладонью наружу (такова была форма отдания чести), и во взглядах их, устремленных на Жанну, можно было прочесть немое: «Да благословит тебя Бог» и «Прощай»; и каждый старался подольше смотреть на нее. Пройдя мимо Жанны, они долго еще не опускали рук – в знак благоговейного уважения. Каждый раз, как Жанна подносила к глазам платок, на лица солдат набегала скорбная тень. Смотр войскам, одержавшим победу, обыкновенно поселяет в сердце безумную радость; но на этот раз сердце готово было надорваться.
Вскоре мы поехали к жилищу короля: он поселился во дворце архиепископа. Вот он кончил свои сборы, и мы помчались галопом, чтобы занять место во главе армии. К этому времени со всех сторон начали стекаться жители окрестных сел: они запрудили дорогу с обеих сторон, желая взглянуть на Жанну, – повторилось то же самое, что мы привыкли видеть с первого же дня нашего первого похода. Путь наш лежал через луг, и крестьяне разделили этот луг двойными шпалерами. Они стояли вдоль всей дороги, образовав с обеих сторон широкую многоцветную кайму; все крестьянские девушки и женщины были в белых кофтах и в ярко-красных юбках. Получалось такое впечатление, будто перед нашими глазами тянулись две бесконечные гирлянды из лилий и маков. И вот через такие шпалеры нам приходилось проезжать все эти дни. То не была дорога, окаймленная гордо стоящими цветами, – нет: цветы эти всегда были коленопреклоненны; эти люди-цветы стояли на коленях, обратившись лицом к Жанне д'Арк, простирая к ней руки и проливая благодарные слезы. И те, что стояли в передних рядах, непрестанно обнимали ее ноги, целовали их и припадали к ним орошенным слезами лицом. Ни разу в течение тех дней я не видел, чтобы кто-нибудь – мужчина или женщина – не стал на колени при ее проезде или забыл обнажить голову. Впоследствии, во время Великого суда, эти трогательные проявления народных чувств были положены в основу обвинения. Она была предметом народного обожания, а это доказывало, что она – еретичка; вот в чем обвинил ее этот несправедливый суд.
Приблизившись к городу, мы увидели весело развевающиеся флаги и черные толпы народа на башнях и на длинных извилинах городских стен. Воздух дрожал от пушечных выстрелов и застилался туманом белого дыма. Торжественно вступили мы в ворота и двинулись шествием по улицам города; позади нас шли в праздничных костюмах все гильдии и цехи, неся свои значки; ликующий народ теснился всюду; люди собрались у окон, взбирались на крыши; балконы были увешаны дорогими, многоцветными тканями; и со всех сторон нам махали белыми платками. Точно снежная буря!
Имя Жанны было введено в церковные молитвы – почет, до сих пор принадлежавший только королевскому дому. Но на ее долю выпала и другая почесть, хотя и скромная, но более близкая ее сердцу и более достойная гордости: простой народ выбил в ее честь свинцовые медали с ее изображением и гербом и носил их, как священный талисман. Эти медали можно было видеть повсюду.
Из архиепископского дворца, против которого мы остановились, и где должны были жить король и Жанна, послали в церковь аббатства Сен-Реми (св. Ремигия), расположенного недалеко от ворот, через которые мы вошли в город; надо было принести оттуда святую ампулу, т. е. сосуд со священным миром. Это миро было не из земного масла: оно было приготовлено на небе, как и самый сосуд. Сосуд с заключенным в нем миром был принесен с неба голубем. Он был прислан святому Ремигию, когда тот собирался крестить короля Хлодвига, пожелавшего принять христианство. Я знаю, что это – правда. Я еще давно знал об этом по рассказам отца Фронта, в Домреми. Я не в состоянии описать вам, какое неизведанное, боязливое чувство охватило меня, когда я смотрел на этот сосуд и знал, что я собственными глазами вижу вещь, действительно побывавшую на небе; вещь, которую, быть может, созерцали ангелы и, конечно, Сам Господь, ибо Он послал ее. И я видел эту вещь… Я! Я мог бы даже прикоснуться к ней. Но я боялся: ибо я не мог быть уверенным, что Господь не прикасался к сосуду. По всей вероятности, Он к ней прикоснулся.
Из этого сосуда Хлодвиг был помазан на царство; и с тех пор все короли Франции принимали от него миропомазание. Да – со времен самого Хлодвига; а этому уж будет девятьсот лет. Итак, я уже сказал, что послали за сосудом со священным миром. Мы остались ждать. Я верил, что без этого сосуда коронация не была бы коронацией.
