Валентин Пикуль - Фаворит. Том 1. Его императрица
По безлюдным дорогам скрипели санные обозы, ехавшие в Речь Посполитую: Россия щедро одаривала поляков амуницией и порохом, пушками и ружьями. Петербургский кабинет желал видеть Польшу соседкой сильною, но обязательно дружественною. Петербург сам предложил Варшаве, чтобы польская армия отныне была увеличена в два раза…
Вице-канцлер Голицын привел к Екатерине полузамерзшего и оборванного музыканта ее оркестра – Генрика Новицкого, и она встретила бедняка приветливо:
– Весьма сожалею, что вы не стали королем польским, хотя и уверена в ваших высоких достоинствах. Ну что ж! Если не удалось в этот раз, попытайте счастья в иную конвокацию…
Новицкого накормили, приодели, и вечером он уже сидел в придворном оркестре, играя на мандолине – с вдохновением!
* * *Генерал-прокурор Вяземский, входя в большую силу, порою даже не замечал, что для Екатерины он вроде удобного веретена, на котором императрица скручивала угодную ей пряжу. Впрочем, она всегда беседовала с князем вполне радушно, доверительно:
– Не скрою, мне очень жаль, что давно не имею общества Разумовского, но, думаю, он скучает по моему тоже. И хотя с гетманом мы друзья старые, но самовластия на Украине не потерплю.
Переживая разлад, на компромиссы не шла, отлично понимая, что Кирилла Разумовский в глубине души неисправимый придворный и скорее булаву гетмана к ее ногам сложит, нежели расстанется с ключом камергера. Запрещением являться ко двору она сознательно его оскорбляла.
– Пусть помучается… Кстати, – напомнила Екатерина, – Петра Румянцева вызвать до особы моей, и чтобы не мешкал сборами.
Вяземский сказал, что Разумовского, который любим на Украине, Румянцев, с его характером, никак заменить не может.
– Так не в гетманы же его прочу! А крутой характер Румянцева как раз и надобен для дел тамошних…
Милая наперсница Прасковья Брюс явилась и напомнила:
– Като, сегодня банный день, а ты готова ль?
– Погоди. Меня ждет митрополит Платон.
В соседней комнате, возле незаконченной шахматной партии, императрицу поджидал Платон, духовный наставник сына, дородный мужчина в соку, ума великого, не любивший ее, о чем она хорошо знала. Платон как следует продумал партию, сразу объявив шах. Екатерина прикрылась пешкою. Платон сказал, что реконструкция Деламота в Зимнем дворце не везде удачна:
– Устройством для себя парной бани под сводами дворцовой церкви вы допустили кощунство непростительное.
Екатерина свела губы в яркую вишенку.
– Меня в детстве однажды жестоко выпороли, когда я Лютера дураком назвала, с тех пор ханжества остерегаюсь. И прошу вас в век просвещения быть пастырем просвещенным.
– Мат! – объявил ей Платон.
– Ай-ай. А кого из игроков хороших еще знаете?
– Веревкина – нищего. Потемкин искусен.
– Веревкина от нищеты избавлю, он человек умный и забавный, очень смешил меня. А вот Потемкин… какой Потемкин?
– Ваш камер-юнкер, государыня.
– Давненько я его не видела. Вы его знали?
– Еще на Москве дискутировали. Он у Амвросия Зертис-Каменского пятьсот рублей выцыганил, а отдавать – так нету его…
В бане графиня Брюс хлестала веником жилистое, абсолютно лишенное жира тело императрицы, сплетничала:
– Слыхала ль о Потемкине? Говорят, схиму принять вознамерился. Уже давно от светской жизни бежал и заперся… Глбза-то у него, матушка, не стало.
Екатерина выжимала от воды длинные волосы:
– Куда же его глаз подевался?
– То ли выбили, то ли сам вытек. Окривел Голиаф прекрасный, и даже нашего обхождения не надобно, одной просфоркой утешен…
После бани Екатерина сказала об этом Орлову.
– Не слушай Брюсиху! – отвечал тот. – Ячмень на глазу вскочил, а он, лентяй, обрадовался, чтобы службой манкировать…
На коленях императрицы пригрелся кот. Вяземский застал ее пьющей чай, голова Екатерины была повязана платком, на манер деревенской бабы. Вяземский доложил, что гетман булаву не отдает, упрямится. Екатерина сбросила с колен мурлыкающего кота.
– А я тоже упрямая! – выпалила в гневе. – Таков уж порядок у меня: что не начато, то не сделано. Но что начну, до конца доведу, хотя бы тут костьми разлечься…
На пороге комнат предстал Алехан Орлов:
– Поздравляю всех: Россия плывет морем Средиземным!
– Браво, – отвечала Екатерина. – Кыс-кыс-кыс…
С улицы отчаянно провизжали полозья саней. Екатерина подошла к окну. Зима выпала снежная. Петербург утопал в высоких сугробах. Через замерзшее стекло она разглядела возок, обитый для тепла войлоком, дверь распахнулась, наружу выставилась трость, облитая серебром, затем высунулась нога в громадном ботфорте.
– Румянцев прибыл! – доложили императрице.
Она сорвала платок с головы, прихорошилась перед зеркалом:
– Его-то мне и надобно… Пусть идет.
* * *Она приняла полководца в своих личных покоях, где они удобно расположились в креслах-сервантах. Чтобы не зависеть от услуг лакеев, Екатерина сама доставала из сервантов посуду и закуски.
– Вино будешь пить, Петр Александрыч?
– Коли дашь, отчего ж не пить мне?..
С хитрецой женщина начала беседу издалека:
– Поздравь царицу свою: наш фрегат «Надежда благополучия» под флагом коммерческим пришел в Ливорно с товарами.
Румянцев оценил появление корабля в Средиземном море, которое доселе было закрыто для мореходов русских.
– Виват! – сказал он, осушая чарку.
– Хорошо бы нам теперь заранее дороги в ханство Крымское проведать, чтобы верные шляхи в степях иметь.
Румянцев отставил трость, взялся за холодную рыбу.
– Какие там дороги в степях ногайских! Посуди сама: остались тропочки путаны, еще с походов Миниха намеченные. Ежели армию туда громоздить, так все заново учиняй – с магазинов украинских, со сторожек запорожских… Чистое поле перед нами!
– А на Украине смутно стало, – завела Екатерина о главном. – Гетман шибко провинился. Старшиґна казацкая строптивость нам оказывает. Всяким обозным, хорунжим да бунчуковым желательно господами стать, они там с сала повзбесились, латифундии себе разводят, палаццо на хуторах строят, будто маркизы версальские, а гайдамаки режут их заодно с шинкарями да панами гоноровыми…
Румянцев еще не понимал, зачем она его вызвала.
– Вот еще анекдот! – со смехом сказала Екатерина, подливая ему водки. – Столь избыточная довольством страна, при добром климате и плодородии баснословном, в казну русскую ничего не дает, а Россия знай себе в Украину тыщи бухает, как в прорву ненасытную, и куда там все девается – ума не приложу… Пей!
Генерал-аншеф выпил, но закусывать не стал.
– Говори, мать моя, чего тебе от Румянцева надо.
Екатерина сказала, что скоро объявит гетманство навеки уничтоженным, а его решила сделать президентом Малороссийской коллегии и генерал-губернатором тех краев неспокойных.
– Когда укажешь в Глухов отъехать?
– Когда я вырву булаву из рук гетманских…
В ход была пущена тяжелая артиллерия – Панин!
– Жезл фельдмаршала, – объявил он Разумовскому, – заменит вам булаву гетманскую. Государыня сохранит вам пожизненно содержание гетманское, а в придачу к Батурину дает город Гадяч со всеми селами и хуторами… Подумайте сами, граф, что двери Эрмитажа откроются для вас и вашей супруги сразу же, едва вы разожмете пальцы, дабы выпустить из них булаву свою.
– И кто же ее подхватит? – спросил Разумовский.
– Как реликвия священная, пусть хранится в роду вашем.
– За все, что мы, Разумовские, для императрицы сделали, могла бы она и добрее быть! Но теперь я вижу происки ее тайные: отняв булаву у меня, она ее своему кобелю передаст.
– Кирилла Григорьич, умный ты человек, но сказал глупость явную. Гетманство не передается – оно истребляется!
– А что загвалтят в Сечи Запорожской?
– Для тебя более важен гвалт петербургский…
В конце года Разумовский сдался и был ласково принят Екатериною, но при его появлении она уже не вставала. В канун святок, собираясь в Глухов, пришел проститься Румянцев. Екатерина сказала ему, что война с турками неизбежна:
– Еще года два, и услышим клич военной трубы…
Лошади стыли у подъезда, закуржавев от морозного инея. Екатерина, оказывая особую честь наместнику, проводила его до вестибюля, где уже чуялось лютое дыхание зимы. Потом выскочила и на площадь – с непокрытою головой; в прическе ее сверкал дивный персидский аграф, доставшийся в наследство от Елизаветы.
– Не застынь, матушка, – сказал ей Румянцев.
– Сейчас побегу… Ну, поцелуемся!
Потом легко вспорхнула обратно по лестницам. Женщине исполнилось 35 лет – она была полна энергии и здоровья, ее не надо было еще подталкивать, напротив, она нуждалась в том, чтобы ее порывы сдерживали. «Слава страны, – писала она в эти дни, – составляет мою собственную. Это и есть мой главный принцип!»
Где-то далеко отсюда притих ее Цербст.
