Огненный поток - Амитав Гош
Ноб Киссин вдруг понял, что Захарий – живое воплощение этого пророчества. Теперь все встало на свои места: он должен помочь посланнику в его миссии по высвобождению демона алчности, притаившегося во всякой человеческой душе. А способ хорошо известен – вещество, обладающее магической силой превращать людскую слабость в золото.
– Опий все решит, – сказал Ноб Киссин. – Он порождает желание, которое перечеркнет все прочие. Вам надо научиться торговать опием, как мистер Бернэм. У вас есть все задатки.
Захарий недоверчиво сморщился.
– Не уверен, бабу. У меня мозги не для бизнеса, вряд ли что получится.
Ноб Киссин молитвенно сложил руки:
– Не волнуйтесь, мастер Зикри! Если направить энергию в нужное русло и приложить усердие, вы добьетесь успеха. И даже превзойдете мистера Бернэма! Я тридцать лет служил гомустой и всякое что к чему прекрасно разумею. Я все вам подскажу. Если не щадить живот и взять назубок мои наставления, удача не за горой. Поднатужимся, а?
– Но с чего начать?
Ноб Киссин поскреб подбородок.
– Сколько у вас денег?
– Сейчас поглядим. – Из-под тюфяка Захарий достал сверток с деньгами, которые получал от миссис Бернэм. Часть их ушла на оплату долга по судебным издержкам, но осталось еще прилично – Захарий распустил бечевку, и на кровать хлынул серебристый поток.
– Ого! – Ноб Киссин вытаращился на сверкающую горку монет. – Тут не меньше тысячи рупий. Где вы столько заработали?
– Там и сям по случаю, – поспешно сказал Захарий. – Да еще старался экономить.
– Для начала хватит, а там и прибыль подоспеет.
– Какие мои действия?
– Приступим завтра. В пять пополудни встречаемся на Стрэнде, захватите мошну. Прошу не опаздывать, я буду на месте как из пушки.
18 февраля 1840
Хонам
Вчера был Праздник фонарей. Две недели назад началось отмечание китайского Нового года, и город превратился в огромную ярмарку. Все бросили работу, многие уехали навестить деревенских родичей. Вечерами на улицах царит веселье, небо расцвечено фейерверками, на реке уйма лодок в ярких огнях.
Куда ни пойдешь, повсюду гульба и оглушительные выкрики Гун хай фатт чой! Я отпраздновал Новый год с семьей Комптона, а потом с Аша-диди, Бабурао, их детьми и внуками. Каждый день Митху потчевала меня изысканными деликатесами: длиннющей лапшой, которую нельзя резать, дабы не укоротить свою жизнь, оранжевыми мандаринами с листиками и поджаристыми булочками, приманивающими золотые слитки. Признаться, все это меня вконец утомило, и я порадовался наступлению обычного рабочего дня, когда можно спокойно заняться делами.
Но не тут-то было. Ближе к полудню меня и Комптона вызвали к Чжун Лоу-сы, нас просили безотлагательно явиться в Дом Совета.
Я догадывался, что вызов этот как-то связан с продолжающейся историей “Кембриджа”, за которой мы следили с неослабным интересом. Судно все еще стояло на приколе из-за недокомплекта команды, что было весьма неожиданно, поскольку Гуандун – провинция моряков. Тут даже ходит поговорка: семерых сыновей в рыбаки, троих к плугу. Однако долгие поиски увенчались неполной дюжиной человек, готовых и умеющих плавать на английском корабле.
Дело не в том, что здесь нехватка людей с опытом службы на судах европейской постройки. Моряки не хотят сознаваться в том, что отбывали за рубеж, не уведомив власти, ибо сие считается преступлением. Страх наказания особенно силен в общине лодочного люда, в прошлом натерпевшегося от чиновников. В том-то и закавыка – многие матросы родом из этой общины, и потому мало кто откликнулся на призыв властей. Сложилась такая ситуация, что “Кембридж” может вообще не поднять паруса.
Комптон уже намекал: Чжун Лоу-сы обдумывает какие-то необычные меры. Нынче я узнал, что они из себя представляют.
Консу, Дом Совета, расположен на улице Тринадцати факторий, наискосок от начала Старой Китайской улицы. Обнесенный грозным каменным забором, он смотрится ямынем[56], с ним соседствуют несколько просторных павильонов под изящно изогнутыми крышами.
Мощеной дорожкой нас провели к павильону в глубине двора. День выдался зябкий, и все окна были закрыты, но сквозь заиндевевшие стекла читались силуэты людей, собравшихся, похоже, на заседание.
Через боковую дверь мы вошли в зал и присоединились к кучке секретарей и помощников, которые негромко переговаривались, сгрудившись у стены. Посреди зала в массивных креслах сидели шесть высокопоставленных чиновников в расшитых халатах со всевозможными знаками отличия. Чжун Лоу-сы, как председатель, восседал в центре этой группы.
О начале заседания возвестил удар гонга, который запустил эстафету перезвонов, медленно угасших в недрах здания. Воцарилась тишина, что позволило расслышать шаркающую поступь в коридоре, и под конвоем вооруженных рослых гвардейцев в зал вошли пять человек, закованных в цепи.
Смуглые изможденные узники были встречены возгласами хаак-гвай! гвай-ло! – гляньте, белые дьяволы! Даже я оторопел от жутковатого вида людей, которых будто вытащили из подземелья: всклоченные волосы, нечесаные бороды, запавшие глаза, ввалившиеся щеки. Похоже, специально для данного мероприятия их одели в просторные рубахи и штаны, обычный наряд кантонского лодочника, но по кушакам и рваным головным платкам я тотчас распознал в них ласкаров.
Конвой развернул узников лицом к собранию, мы с Комптоном встали рядом. Выяснилось, что заключенные говорят на хиндустани, и потому мне предстояло переводить их слова на английский, а уж затем Комптону сделать перевод на официальный китайский.
Чжун Лоу-сы начал допрос:
– Узнайте, за что их посадили в тюрьму.
Я перевел вопрос, и оказалось, что узники выбрали представителя, который будет отвечать от имени всех. Наружность парня не впечатляла – худощавый, среднего роста, однако бойкий взгляд и уверенные манеры выделяли его среди других. Щеки его были обрамлены курчавой бородкой, густые брови над цепкими глазами срослись в прямую линию, разорванную глубоким шрамом.
Ласкар вышел вперед, и я разглядел, что он еще моложе, чем показалось вначале: лицо цвета меди без единой морщины, бородка – всего лишь юношеская поросль, не познавшая унижения бритвы.
Под взглядами всех присутствующих парень сделал нечто, удивившее собрание: приложил правую руку к сердцу и, закрыв глаза, несколько театрально произнес:
– Бисмилла Ллехи ар-Рахмани ар-Рахим!
– Чего это он? – шепнул Комптон.
– Мусульманин, молится, – сказал я.
Лишь закончив воззвание к Всевышнему, парень обратился к изумленной аудитории:
– Вы спрашиваете, как мы оказались в тюрьме. Это произошло год назад, здесь, в Гуанчжоу. В то время мы работали на мистера Джеймса Иннеса, английского купца и судовладельца, и уже довольно долго служили матросами на его корабле.
На хиндустани ласкар говорил бегло, но с налетом бенгальского акцента.
– Мы стояли у Вампоа, когда Иннес-саиб приказал загрузить две шлюпки какими-то ящиками и на другой день доставить к его фактории в Кантоне. О содержимом ящиков нас не уведомили, но мы догадывались, что в них опий, и отказались исполнить приказ. Однако мистер Иннес угрозами заставил нас подчиниться. Наутро мы загрузили шлюпки и погребли к чужеземному анклаву. Возле дома Иннеса таможенники устроили обыск: вскрыли ящики, обнаружили опий. Нас тотчас арестовали и отвели к судье, приговор – тюремное заключение. – Парень возвысил голос: – Мы не совершили никакого преступления, закон не нарушили, вся вина на мистере Иннесе, однако пострадали именно мы. Вопиющая несправедливость!
Пока Комптон делал перевод на китайский, я посмотрел на молодого ласкара и поймал его пристальный взгляд – он даже чуть сощурился, словно пытаясь что-то разглядеть сквозь сумерки. Затем лицо его как-то изменилось, и у меня возникло неприятное
