Джованни Верга - Ссора с патриархом
Старик с седой бородой, положив ему руку на колено, обратился к толпе.
— Люди, — с волнением в голосе сказал он, — вот он — воистину божий человек.
— Тогда пусть выпьет за наше здоровье и сотворит еще одно чудо — чтоб у нас не переводилось вино, — воскликнул хозяин лошади, протягивая стакан.
Пауло взял его и поднес к губам, но зубы у него стучали, и красноватое в отблесках огней вино показалось ему кровью.
Он снова сидел за столом в своей маленькой столовой, освещенной масляной лампой. Огромная желтая луна всходила по бледному небу над скалой, которая в окошке выглядела горой.
У него засиделись старик с седой бородой, хозяин лошади и другие крестьяне, которых он пригласил составить компанию. Пили, шутили, рассказывали разные охотничьи истории. Старик с седой бородой, тоже охотник, осуждал Царя Никодемо за то, что старый отшельник, по его словам, охотился не по-божески.
— Не хочу говорить худого в последний его час, но правды ради скажу, что он охотился только за выгодой. Скажем, прошлой зимой за одни только куньи шкурки он выручил тысячи лир. А бог позволяет убивать животных по закону, не всех до единого. А он ловил их даже силками, а это не дозволено, потому что животные, как и мы, страдают, если оказываются в ловушке, — для них это, наверное, самые страшные часы. А однажды я сам собственными глазами видел силок, в котором была одна лишь заячья лапа. Понимаете? Заяц, попавший в ловушку, отгрыз себе лапу и убежал, лишь бы вырваться на свободу. К тому же зачем ему столько денег, Никодемо? Он копил их. А теперь внук его пропьет все в несколько дней.
— Деньги на то и существуют, чтобы тратить их, — сказал хозяин лошади, известный своим тщеславием. — Я, к примеру, всегда тратил их, хотя бы ради развлечения, никому, однако, не причиняя зла. Однажды в праздник, не зная, что еще придумать, я остановил торговца ситами, который проходил мимо, навьюченный своим товаром. И я купил у него все сита, пустил их по площади и побежал за ними, подталкивая ногой. Тут же со смехом и криками все бросились следом за мной. И мальчишки, и парни, и даже солидные люди стали подражать мне. Такая хорошая игра получилась, что до сих пор еще вспоминают. А прежний священник, каждый раз, встречая меня, еще издали спрашивал: «Ну, Паскуале Мазия, нет ли у тебя сита, чтобы поноситься за ним?»
Гости смеялись, один только священник казался рассеянным, был бледным и усталым. И старик с седой бородой, почтительно смотревший на него, намекнул приятелям, что пора уходить. Пора было оставить в святом одиночестве и дать наконец отдохнуть слуге божьему.
Гости поднялись все разом и, пятясь, стали прощаться. И Пауло остался наедине с дрожащим огоньком лампы и луной, смотревшей в оконце. С улицы доносился топот по мощеной мостовой подкованных сапог удалявшихся мужчин.
Еще рано было идти спать. И хотя он чувствовал себя очень утомленным, вконец измученным, словно целый день носил какое-то ярмо, он вовсе не собирался подниматься к себе в комнату.
Мать была еще в кухне. Он не видел ее, но чувствовал, что она бодрствовала, как и накануне ночью.
Как и накануне ночью! Ему показалось, что он долго спал и внезапно проснулся: и эта тоска после возвращения от Аньезе, ночные мысли, письмо, месса в церкви, поездка на плоскогорье, праздник, который устроили крестьяне, — все это было во сне. А настоящая жизнь начинается только сейчас: он выходит… делает несколько шагов… открывает дверь, возвращается к ней… Настоящая жизнь только начинается.
«Может быть, однако, она не ждет меня. Больше не ждет».
И он почувствовал, как ноги его ослабели и колени подкосились. Снова его охватил страх, но теперь уже не от желания вернуться к ней, а при мысли, что она смирилась с судьбой и старается забыть его.
И он понял, что с тех пор, как вернулся с плоскогорья, в самой глубине души его больше всего беспокоило молчание Аньезе, ее исчезновение — он ничего, ничего не знает о ней.
Ведь настоящая смерть — если она разлюбит его.
Он закрыл лицо руками, попытался представить ее и мысленно начал упрекать в том, в чем она должна была бы упрекать его.
«Аньезе, ты не можешь забыть свои обещания. Как, как ты можешь забыть их? Ты крепко сжимала мои руки, говоря: „Мы связаны для жизни и для смерти“. Возможно ли, чтобы ты забыла об этом. Ты говорила: „Знаешь, знаешь…“»
Он провел рукой по затылку, вокруг шеи, ему казалось, что-то душит его.
«Злой дух поймал меня в свои силки».
И он вспомнил о зайце, который отгрыз себе лапу.
Он тяжело вздохнул, поднялся, взял лампу. И хотел бы, сжав волю в кулак, тоже грызть свое тело, лишь бы вырваться на волю. Он направился уже к себе, но, проходя мимо двери в кухню, увидел, что мать сидит там на своем обычном месте, а рядом с ней прикорнул Антиоко.
— Почему мальчик еще здесь?
Мать повернулась к сыну, но с ответом не спешила. Ей не хотелось начинать разговор, она охотно прикрыла бы Антиоко своим передником, лишь бы Пауло не задерживался, поскорее ушел к себе в комнату. Она уже обрела веру в него, но тоже невольно думала о злом духе и о том зайце.
Антиоко открыл глаза. Он отлично знал, зачем задержался здесь, несмотря на уговоры матери священника идти домой.
— Я здесь потому, что моя мама ждет вас.
— В такое позднее время и по гостям? — вмешалась мать священника. — Иди-ка лучше домой поскорей, иди и скажи, что Пауло устал и навестит вас завтра.
Обращаясь к мальчику, она смотрела на Пауло и видела его застывший взгляд, который он вперил в лампу, видела, что ресницы его дрожат, словно крылья ночной бабочки, порхающей возле огня.
Антиоко поднялся, опечаленный.
— Но ведь мама ждет. И думает, что дело важное.
— Будь оно важное, он уже был бы у вас. Иди, иди домой.
Голос у нее был резкий. Пауло посмотрел на нее, и в его глазах внезапно зажегся недобрый огонек: он понял, что мать боится, как бы он опять не ушел, и ощутил глухое недовольство.
Он резко опустил лампу на стол и махнул Антиоко:
— Идем к тебе.
В коридоре он все же обернулся:
— Я скоро возвращусь, мама, не запирайте дверь.
Она не шелохнулась, но, когда они вышли, открыла дверь и последила за ними: они пересекли залитую луной площадь и вошли в остерию, где еще горел свет. Только тогда она вернулась в кухню и села ждать, как накануне ночью.
Она с удивлением заметила, что не опасается появления прежнего священника. Все это приснилось ей. Однако в глубине души она не была уверена, что призрак не вернется и не спросит, заштопала ли она ему носки.
— Да, я их заштопала, — громко сказала она, имея в виду носки, которые починила для своего сына. И поняла: если призрак появится опять, она не растеряется и сумеет договориться с ним.
Все было тихо и спокойно в селе, залитом лунным светом. В окошко видна была блестящая листва деревьев на скале, и казалось, что каждый листик испускает серебряную искорку. Небо приобрело молочный оттенок, аромат пахучих кустарников заполнял дом. Мать тоже обрела спокойствие и, уже сама не понимая почему, не страшилась больше того, что ее Пауло мог еще быть подвластен греху. Она вспомнила его дрожащие, как у готового расплакаться ребенка, ресницы, и ее материнское сердце преисполнилось наконец сострадания: «Почему, господи, почему?..»
Она не решалась задать себе этот вопрос, но он лежал в глубине ее души подобно камню на дне колодца. Почему же, господи, Пауло не мог любить женщину? Все могут любить, даже слуги и пастухи, даже слепые и осужденные в тюрьме, почему же ее Пауло, ее дитя, один он не может любить?
Однако жизнь вновь вернула ее к реальности. Она вспомнила слова Антиоко, и ей стало стыдно, что она оказалась глупее мальчика.
«Самые молодые священники первые захотели жить вдали от женщин, свободными и целомудренными».
И ее Пауло был сильным человеком. Он ни в чем не уступал своим далеким предкам. Он не станет плакать, нет. Его ресницы не дрогнут и будут сухими, как у покойника. Он был сильным.
«Это я впала в детство».
Да, ей казалось, что она постарела лет на двадцать за этот долгий день, преисполненный волнений. Каждый час приносил ей какой-нибудь удар, каждая минута вонзалась ей в душу, подобно тому, как лом каменотеса вгрызался в твердые валуны там, за скалой.
Многое стало ей теперь ясно и представлялось не таким ужасным, как вчера. И она вспомнила Аньезе, которая смотрела на нее гордо, скрывая свои чувства.
«Она тоже сильная и сумеет все держать в тайне».
Мать медленно засыпала огонь золой, чтобы ни одна искорка не могла выбраться наружу и перекинуться на что-нибудь лежащее рядом, потом отправилась запереть дверь, так как знала, что у сына всегда с собой имелись ключи. Она шагала решительно, словно хотела, чтобы сын услышал эти твердые шаги, хоть и находился далеко, и понял, что она уверена в нем.
