Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая

И Александр Николаевич излагает Рубановской закономерность и последовательность, с какой развивается окружающий их мир.

Сальная свеча оплывает и начинает коптить. Елизавета Васильевна снимает нагоревший фитиль щипчиками. Он замечает её движение и понимает, что увлёкся рассуждениями.

— Устала слушать меня?

— Нет, но мне кажется, я никогда не смогу рассуждать с такой ясностью и убеждённостью, с какой ты говоришь, Александр, о предметах отвлечённых и философических…

— Их любить надо всей душой.

— Я люблю, а рассуждать всё же не умею, — смеясь сказала она и предложила: — Александр, может кофе подогреть тебе?

— Чайник тут, вот мы вместе и подогреем кофе…

Родилась ещё одна дочь, её назвали Фёклой по имени матери Радищева. Маленькое существо принесло родителям новые радости и приятные заботы, но в это время к Радищевым в дом заглянули те самые неприятности и осложнения, какие ещё недавно предвидели Радищев и Рубановская.

Пиль, уволенный от службы правящего должность генерал-губернатора, выехал из Иркутска, а его место занял Людвиг Нагель, которого совсем не знал Александр Николаевич. Новый губернатор слыл нелюдимым к замкнутым человеком, особенно после недавней смерти жены и замужней дочери. И сразу почувствовалась смена генерал-губернаторов. Оборвалась аккуратно поддерживаемая связь. В Илимск перестал приезжать курьер из Иркутска. Исчезла всякая надежда получать откуда бы то ни было известия, писать и направлять письма родным и знакомым.

Из Киренска не замедлил явиться земский исправник Дробышевский, затаивший обиду на Радищева. Он припомнил, как получил строгое предупреждение от генерал-губернатора Пиля и, не показывая обиды, вынужден был отменить своё же собственное распоряжение, запрещающее рубить сосновый и лиственничный лес на постройку изб и дворов. Теперь Дробышевский злорадствовал. Он почувствовал, что Радищев находится полностью в его власти и он волен распоряжаться ссыльным, как вздумает.

Приехав в Илимск, земский исправник с пристрастием допросил солдат о поведении ссыльного. Он проникся расположением к Родиону Щербакову, который охотно рассказал ему обо всём, что делал, когда и с кем встречался Радищев. Дробышевский, прихватив с собой солдата, направился сразу к Радищеву. Он с завистью осмотрел вновь отстроенный дом, прикинул, сколько он мог стоить и откуда у ссыльного могли быть такие деньги? Ему неожиданно пришла в голову мысль: не фальшивомонетчик ли ссыльный?

Земский исправник, никогда и ни во что не веривший, трусливый и сомневающийся, подумал, нет ли тут какого обмана. Как он не догадался раньше? Дробышевский припомнил встречи с Радищевым в земской канцелярии и во дворе воеводского дома и ещё сильнее утвердился в своей догадке.

«Отдал задарма коляску на рессорах. При безденежьи так не разбрасываются. Слишком щедр оказался на подарок. Сукин сын, задарить хотел исправника коляской. Ах, прощалыга-поселенец, какой подвох устроил?»

У земского исправника защемило сердце от досады, как у охотника, упустившего хорошую добычу. Дробышевский готов был от обиды рвать волосы, не прощая себе допущенной ошибки. Выходит, он не сумел сразу раскусить и понять этой «залётной птицы».

И вдруг Дробышевский взял под подозрение и само появление Радищева в Илимске. «За книгу в ссылку? Обман! — рассуждал он. — Обман! За взятки сослан. Все они столичные взятками живут».

С мыслями, взбудоражившими его, Дробышевский с угрюмо-строгим видом, полный злобы на поселенца, осмелившегося так хитро провести его, предстал перед Радищевым.

Земский исправник грозно прошёл по комнатам, заглядывая во все углы, и, наконец, очутился в рабочем кабинете Александра Николаевича. Ему чудилось, что вот-вот он обнаружит подтверждение своей догадки и извлечёт для себя большую выгоду.

Дробышевский придирчиво осмотрел минералогическую коллекцию, подозрительно окинул взглядом все колбочки, пробирки, особенно плавильную печь. Он несколько раз перещупал в коллекциях каждую породу, раздумывая, для чего могли бы быть собраны все эти поблёскивающие камни, отливающие серебристыми прожилками. Исправник по-своему воспринял назначение плавильной печи. «Может, серебро да медь на чеканку плавит. Ясное дело, фальшивомонетчик, а сочинителем для отвода глаз навеличивался».

— Подполье где? — бесцеремонно сев в кресло и развалившись в нём, строго спросил он.

Радищев непонимающе посмотрел на исправника, не зная, чем объяснить столь странное его поведение? Он ещё не догадывался, в чём подозревал его Дробышевский, и спокойно ответил:

— Подполье бывает на кухне…

— Осмотреть! — повелительно вскинув руку, приказал солдату Дробышевский. И хотя Родион Щербаков тоже не знал, с какой целью следовало осмотреть подполье, с готовностью бросился исполнять приказание, лишь бы только услужить исправнику.

Дробышевский довольно потёр руку об руку, предвкушая успех, несколько раз кашлянул и опять соблазнительно подумал, что может статься раскроется секрет и ему перепадёт от ссыльного приличная доля. А если он ещё вдобавок припугнет Радищева разоблачением перед высшими властями, то тогда всё богатство будет лежать у его ног.

Родион Щербаков, немного растерянный, появился в дверях.

— Ну, что? — нетерпеливо спросил Дробышевский.

— Так что ничего нет, — вытянувшись, ответил солдат.

— Как нет? Должно быть! — крикнул земский исправник, совсем забывший в своём изобличительном порыве сказать солдату, что же нужно было тому искать.

— Никак нет!

— Что искал, старая балда?

— Всё! — выпалил солдат.

— Дурак!

Радищев, не вытерпев, спросил, в чём подозревают его и что ищут в доме? Дробышевский, вскипев, привскочил в кресле.

— Не догадываешься, каналья? От меня ничего не скроешь, розыщу! Весь дом вверх тормашкой переверну, а розыщу! — исправник задыхался от злости. — Говори, куда кубышку спрятал с начеканенными деньгами?

Александр Николаевич, наконец, понял, что искал и чего хотел земский исправник, вместо ответа на его вопрос, не в силах сдержать себя, он громко рассмеялся. Настолько несуразной и дикой показалась ему вся выходка Дробышевского, что он, смотря на него, зло поблескивающего глазами, на вздувшиеся жилы на сухопарой исправниковой шее, продолжал ещё громче, ещё заразительнее смеяться. Когда первый взрыв схема прошёл, Александр Николаевич, догадываясь, какой оборот может принять для него это грубая выходка Дробышевского, спокойно сказал:

— Никогда не думал, господин исправник что вы такой шутник…

— Молчать! — взревел в бешенстве Дробышевский.

В кабинет вошла встревоженная шумом и необычным приказом исправника Рубановская, появился обеспокоенный Степан. Они ничего не могли понять из того что происходило в доме.

— Забудем сие недоразумение, господин исправник, — говорил стоявший у стены Радищев. Тон его, человека, разгадавшего нехитрую и неумную проделку земского исправника, окончательно обезоружил Дробышевского. Исправника охватила внезапная слабость, лоб его покрылся испариной. Он почувствовал внутреннее смятение перед духовно сильным человеком, находившимся в Илимске под его надзором и приглядом. Дрожать бы душе Радищева, а не исправниковой.

— Подумай, — ещё не сдаваясь, сказал Дробышевский, — ты в моей власти, что хочу, то и сделаю с тобой…

— Ах, боже мой! — воскликнула испуганно Рубановская. — Что же такое творится, Александр?

— Господин исправник ошибочно принял меня за фальшивомонетчика, — пояснил Радищев и опять громко и заразительно рассмеялся.

Дробышевский, хлопнув дверью, как ошпаренный, выскочил из кабинета Радищева. За ним обескураженный, с виновато опущенной головой вышел солдат.

— Почему ты так неосмотрительно поступил, зачем так смеялся? — не на шутку встревоженная, с укором проговорила Елизавета Васильевна.

— Смех мой был единственным оружием против исправниковой выходки, — сказал Александр Николаевич, а Степан, облегчённо вздохнув, откровенно добавил:

— Дуракам закон не писан.

…Вечером в дом Радищева вновь перешли солдаты, жившие в последнее время отдельно от него. Они получили строгий приказ: усилить надзор за государственным преступником и не позволять ему никуда отлучаться из Илимска, следить за каждым его шагом и доносить исправнику о всех подозрительных действиях.

Почти полгода Радищев не получал ни откуда известий и потерял всякую надежду получить их в ближайшее время. Не принесла радости и илимская весна после длительной, снежной и морозной зимы. Неведение того, что творилось в далёком от него мире, больше всего беспокоило и тяготило Александра Николаевича. Дошли слухи, что где-то под Тобольском, в дороге скончался Эрик Лаксман, но никто не знал подробностей его смерти, сильно огорчившей Радищева.