Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды

— Ты не видел тут золотой монеты? Она должна быть здесь, я ее уронил. — Говорил он по–русски, с акцентом, но правильно.

— Может быть, она куда–нибудь закатилась? — произнес как можно спокойнее Смагин.

Его слова привели дашнака в бешенство, но, тут же овладев собой, тот проворчал:

— «Закатилась»… А если я тебе закачу пулю в лоб?

Смагин взглянул ему прямо в глаза. Молодой еще, не больше тридцати лет. Правильные черты лица, матовая кожа, черные холеные усики, гладко выбритый, с синеватым отливом подбородок. Глаза были наивными, детскими, несмотря на все усилия придать им свирепость.

Неожиданно для себя Смагин расхохотался.

Лицо дашнака озарилось вдруг полудобродушной, полуозорной улыбкой. Он подошел к Смагину вплотную и, обдавая его душной смесью вина, пороха и металла, сказал с театральной напыщенностью:

— Если бы ты был трус, я бы тебя убил на месте. Но ты оказался храбрым. Даже сам хмбпет Шаварша тебя бы помиловал. Пойдем вниз и выпьем.

— А где же твоя золотая монета? Дашнак засмеялся:

— Да ну ее к черту! Я не из тех, которые теряют золото. Просто хотел тебя испытать. Подумал: как вывернется этот русский большевик из трудного положения?..

— Почему ты думаешь, что я большевик?

— Все русские — большевики, особенно приезжие. А ты ведь нездешний… Впрочем, мне на все наплевать. Сегодняшний день мой. Ты думаешь, я бандит? — пустился он в неожиданную откровенность. — Я бывший студент Санкт–Петербургского университета… Но, однако, пойдем вниз, выпьем.

— Мне не хочется пить и не хочется спускаться вниз. Ты же знаешь, что там творится.

Вопреки ожиданию, дашнак сразу с ним согласился.

— Да, действительно, внизу такой бардак, что не стоит спускаться. Знаешь, что мы сделаем? Я спущусь один и возьму бутылку коньяку, и мы ее разопьем у тебя в комнате.

— Но я совсем не пью, — запротестовал Смагин. — И потом, устал с дороги.

— Все мы в дороге, — не унимался дашнак, — и всех нас ждет один конец… Ну, я мигом. Может, тебе принести вина? Ты какое любишь?

— Я никакого вина не пью.

— Ну ладно…

Новый знакомый быстро вернулся с двумя бутылками в одной и стаканом в другой руке, поставил все это на стол и вытащил из карманов шаровар завернутую в клочок газеты закуску: хлеб, колбасу, сыр и два маринованных огурца.

Усевшись за стол, он налил себе полный стакан коньяку, а Смагину портвейна.

— Раз ты не хочешь коньяка, пей портвейн.

— Нет, — решительно сказал Смагин, — я не буду пить.

— Всю мою юность я провел среди русских и никогда не замечал, чтобы они отказывались от водки или от вина.

— Ты провел всю свою жизнь с русскими? — удивился Смагин. — Но каким же образом ты оказался среди дашнаков?

— Всяко бывает, — улыбнулся дашнак. — Кстати, как тебя зовут?

— Александр.

— А меня зовут Суреном. Но почему–то все русские друзья называют меня Сергеем. Впрочем, это одна из невинных форм русификации. — Он чокнулся со Смагиным и залпом выпил коньяк, даже не обратив внимания на то, что Смагин лишь пригубил свой стакан с портвейном.

— Вот что, Алик, — я буду так тебя называть, хорошо? Так я называл одного из моих лучших друзей — Александра Веткина. Не знаю, где он теперь, у белых или у красных, но не в этом дело. Послушай меня, Алик! Я скажу тебе, что все, что творится вокруг, это страшная ерунда. Не верь никому. Была империя, теперь она разбита вдребезги. Мы, дашнаки, только ее осколки, как и мусаватисты, как и меньшевики. Сегодня мы осколки, а завтра станем пылью, прахом…

— Я ничего не понимаю, — вспыхнул Смагин, — если вы… если ты не веришь своим дашнакам, то как же ты можешь с ними якшаться? Почему ты не бросишь их? Почему не попытаешься найти свой путь? Ведь во что–нибудь ты же веришь?

— Я ни во что не верю, — мрачно ответил Сурен, вновь наливая себе коньяк.

— Но ведь ты прожил почти всю жизнь в России. Она же тебе не чужая!

— Там Ленин, большевики.

— Ты же не дикарь. Ты не можешь не знать, что большевики — не случайное явление. Это путь, по которому пошла Россия после крушения империи и развала буржуазной республики Керенского.

— Я не так глуп, Алик, и не так пьян, как ты думаешь. Алкоголь на меня перестал, действовать, так как весь я проспиртован. Я прекрасно все понимаю, да не только я, но и многие другие. Но, мы не хотим, чтобы большевики установили у нас Советскую власть. Однако мы чувствуем, что это неизбежно. Потому–то мы и кутим и прожигаем свою жизнь, одни, как я, сознавая свою гибель, другие — внушая себе несбыточные надежды.

Смагина изумила эта странная исповедь.

— Но тогда сделай вывод из всего этого. Зачем тебе напрасно гибнуть? Если ты веришь, что большевизм неизбежен, значит, народ этого хочет.

— Я думал об этом, вернее, порывался думать, но сейчас уже поздно…

— Нет, еще не поздно. Сделай над собой еще одно усилие, но усилие настоящее.

Сурен опустил голову, а когда поднял ее вновь, лицо его было спокойно.

— Ну, довольно об этом. Чему быть, того не миновать. Может, я бы и сумел вытащить себя за волосы из этого омута, если бы… не чудовищная любовь, которая меня доконала.

— Любовь?.. — удивленно воскликнул Смагин.

— Да, именно, потому что она из самого обыкновенного, здравомыслящего, не лишенного добрых чувств человека сделала меня тем чудовищем, которое сидит перед тобой. Посмотри на меня, — Сурен с презрением коснулся рукой своего оружия. — Я имел несчастье полюбить прекрасную девушку, на которую не произвел никакого впечатления. Так как я был избалован женщинами, это меня потрясло. Когда же я убедился, что она не изменит своего отношения ко мне, в моей душе поднялась такая бешеная злоба, о существовании которой я и не подозревал. Это и толкнуло меня в объятия головорезов. Зная, что им все проходит безнаказанно, я решил под их прикрытием похитить эту девушку и овладеть ею насильно, надеясь, что тогда ей ничего больше не останется, как согласиться стать моей женой. — Он осушил до дна еще один стакан коньяка и продолжал: — Короче говоря, похищение совершилось. Но когда мы остались вдвоем, я почувствовал, что я либо недоносок, либо гораздо благороднее, чем считал себя сам. Ведь до этого мне казалось, что благородство — лишь пустая болтовня слабых духом. Я взглянул в ее глаза, но в них не было ни ненависти, ни испуга, а лишь одно безразличие, и краска бросилась мне в лицо. Я понял, что теперь она гораздо дальше от меня, чем когда–либо, что я не только не могу, но и не хочу сдвинуться с места. Я сидел перед ней, как растерявшийся школьник, пока она не привела меня в сознание вопросом: «Как зовут твою мать?» Мне не хватило сил произнести имя матери: ее, как и девушку, звали тоже Аника. Я с трудом поднялся. Боясь встретиться с нею глазами, проводил ее до самого дома ее родителей ненастной осенью, ночью, в полном мраке… За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. Я сам постучал в дверь. Когда в окнах зажегся свет и в доме послышались торопливые шаги, Аника, так звали мою девушку, вдруг судорожно обняла меня за шею и, притянув мое лицо к своему, внезапно поцеловала меня в губы… Я не помню, что было дальше. Я почувствовал свое существование позже, когда шел обратно по той же пустынной дороге. Я уже не говорю про наших головорезов, думается мне, может быть, даже вы будете смеяться надо мной, но с той же минуты, когда я получил от Аники неожиданный поцелуй, я понял, что все определения любви, которые только существуют в мире, беспомощны, больше того — фальшивы. Любовь — это вот один поцелуй, который озарил на мгновенье мою душу и в то же время убил во мне любовь.

Я излечился от моей любви в ту секунду, когда понял, что получил от нее высшее, что она мне могла дать. Так мне казалось несколько месяцев, пока я ходил по улицам, как одурманенный.

В дверь раздался резкий стук. Смагин не успел встать, как дверь с шумом распахнулась, и в комнату ворвались два дашнака.

— Вот ты где, бродяга! А мы тебя ищем по всем номерам, — хохоча, обратился один из них к Сурену. — В одном номере не ответили, так мы взломали дверь. Но там оказалась такая уродина, что мы не решились посягнуть на ее невинность. Что ты здесь делаешь и кто этот тип, который тебя спаивает? Да ты посмотри, какой гусь! К своему стакану он даже не прикоснулся.

Сурен поднялся. Лицо его стало смертельно бледным. Спокойным голосом он сказал им по–армянски несколько слов.

— Простите, пожалуйста, нас, мы не знали, — почти заискивающе проговорили они и, покачиваясь, вышли из номера.

Сурен захохотал.

— Ловко я обвел их вокруг пальца, не правда ли?

— Я хотел бы знать, какие магические слова ты произнес?

— Я им соврал, что ты английский подданный.

— И они поверили?

— По крайней мере до того момента, когда протрезвятся.

В дверь снова постучали, и вошел Вершадский. Ему показалось, что он попал в чужой номер.

— Познакомьтесь, это Сурен, а это мой товарищ, Вершадский.

Сурен и Вершадский пожали друг другу руки, но не знали, как себя вести.