Николай Коробков - Скиф
— Если ты будешь таким диким, я больше не приду сюда... Лежи смирно. Лучше расскажи о том, как ты воевал, и о том, как выглядят девушки в вашей стране.
Но он ничего не хотел говорить. Он начал целовать ее руки и губами ловил пальцы, которые она старалась спрятать от него. Потом потянулся к ожерелью из ягод, украшавшему ее шею. Закрываясь, она смеялась.
— Эти ягоды не для того, чтобы их есть.
Сжимая ладонями его лицо, она прерывисто начала рассказывать о том, как приехал претор, и как ей удалось убежать из дому; но не закончила, заметив, что распустившиеся волосы щекочут шею и цепляются за миртовые ветки.
Было душно; пеплос мешал движениям. Она сбросила его, встала на колени и начала поправлять волосы, сверху смотря на Орика.
Он лежал на спине, покрытый горячей сеткой солнечных пятен, и подстерегающе следил за ее движениями. Это делало ее осторожной.
Она готовилась его оттолкнуть, но упустила момент. Неожиданно он схватил ее и привлек к себе. Стиснутая его руками, она почувствовала на груди горячее дыхание и поцелуи, от которых нельзя было укрыться. Он развязал ленты ее сандалий; беспомощно она смотрела, как он целует ее ноги, и говорила слова, которых он не слышал. Чем более неистовым он становился, тем более беспомощной чувствовала себя Ия, охваченная страхом, который увеличивал томительное чувство, похожее на жажду и опьянение...
Солнечная сетка исчезла. Пятна сделались бледными, трава потемнела, зелень мирт казалась почти черной. Обнявшись, они лежали рядом. Орик гладил ее волосы, как будто успокаивая, и смотрел в глаза. В первый раз, в лиловатой полоске вокруг зрачка, он заметил разбегавшиеся прозрачные светлые полоски. Осторожно, почти со страхом, он поцеловал ее веки, касаясь губами вздрагивавших ресниц.
Очень медленно он рассказывал о Скифии, о бесконечных степях, похожих на море цветов, о широком и вольном ветре, о темном небе, усеянном звездами. Они будут жить в шатре, покорные рабы будут служить ей. Для нее он будет привозить с войны драгоценные вазы, чудесные ожерелья и самые красивые ткани.
Это казалось ей прекрасным. Так будут проходить годы, и они будут вместе. Она не знала Скифии, но она хочет быть там, где будет Орик. Она ничего не боится. Он сумеет все сделать так, как нужно. Наконец, может быть, согласится и отец. Ведь он же не может забыть, что Орик ее спас. И они уедут.
Она верила и вздыхала от счастья.
Опять он испытывал чувство особенной нежности и, наклоняясь к ее уху, шептал:
— Тебе ничего не жаль?
Закрывая глаза, она отрицательно качала головой.
Миртовые кусты исчезли, поглощенные темнотой. Кое-где еще слышались однообразные птичьи крики, потом наступила полная тишина. Иногда с гуденьем проносились большие жуки; скоро металлические булькающие голоса лягушек слились в громкую низкую ноту, прорезанную однообразным тонким стрекотанием цикад.
Световая сетка появилась снова. Серебряные лунные пятна ложились на спутанные волосы, скользили по очертаниям тел, рябили в гуще мелких, как будто металлических листьев. В этом неясном свете они всматривались друг в друга, шептали, испытывая новое лунное опьянение.
Плыла свежесть утра, заставлявшая вздрагивать. Было трудно уйти из-под навеса миртовых веток. В саду было еще прохладнее. Темный неосвещенный дом спал.
Что мог подумать Эксандр? Она ушла днем — и вот уже утро; вечером, перед сном, она обычно заходила к нему. Это ничего. Она незаметно проберется в свою спальню, — скажет, что вернулась поздно, уснув в саду после праздника.
Они долго прощались. Из-за кипарисов Орик видел, как она медленно вошла на террасу, обернулась и скрылась за колоннами.
VI
Выступление Эксандра в Городском Совете по поводу союза с Римом кончилось неудачей. Большинство членов Булэ считали, что для Херсонеса выгоднее соглашение с Понтом, главным и естественным центром эллинской культуры на Эвксинском побережье. Рима боялись — его завоевательная политика была хорошо известна всем соприкасавшимся с ним. Понтийские агенты, приезжавшие в Херсонес или жившие в нем, еще больше разжигали ненависть к этому роду завоевателей.
Необходимость скорейшего заключения союза, опасность новой войны со скифами волновали всех граждан, и вопросы, обсуждавшиеся в Совете, служили темой для разговоров в частных домах, на базарах, на улицах.
Политические страсти обострились. Приверженцы понтийской партии, чувствуя свою силу и желая окончательно разбить противников, ожесточенно нападали на них, агитировали, подготовляя общественное мнение к ближайшему народному собранию.
Эксандр, когда-то пользовавшийся величайшим почтением со стороны сограждан, проходя по городу, несколько раз за своей спиной слышал враждебные и насмешливые замечания. Передавались темные слухи о заговоре против свободы Херсонеса, и имя Эксандра упоминалось при этом. Клевета ползла, распространялась, и ее нельзя было опровергнуть, — слухи оставались неопределенными и неясными.
Привыкнув к быстро меняющимся настроениям уличной толпы и к постоянной партийной борьбе, в течение последних десятилетий колебавшей спокойствие государственной жизни города, Эксандр решил выждать. Он был твердо убежден, что своевременно заключенный союз с Римом — единственная возможность спасти Херсонес, и не сомневался в том, что ближайшие события убедят в этом всех разумно мыслящих граждан. Но он понимал, что это может придти слишком поздно, уже после того, как город свяжет свою судьбу с Понтом.
Все же враждебность понтийцев действовала на него угнетающе. Он избегал появляться в общественных местах и, под предлогом болезни, пропустил несколько заседаний в Совете.
Большую часть времени, свободную от своих богослужебных обязанностей, он проводил дома за чтением древних рукописей или в саду, наблюдал за работой невольников, подрезывал деревья.
За этой работой его однажды застал Никиас. Они поздоровались и прошли в увитую плющом и ползучими розами беседку.
— Направляясь к тебе, я встретился с Антемионом, — начал Никиас. — Он рассказал мне кое-что о городских новостях. Он ведь всегда первый их узнает.
Эксандр улыбнулся.
— Антемион? Я уже давно его не видал. Всякий раз, когда я слышу его имя, невольно вспоминаю Теофраста. Можно подумать, что тот именно с него списал своего «любезного человека». Как можно лучше охарактеризовать Антемиона?
Он часто стрижется, заботится о белизне зубов, всегда в красивом плаще и натерт благовониями. На общественной площади его можно увидеть около банкирских контор, он усердно посещает избранные гимназии эфебов. На театральных спектаклях он сидит вблизи стратегов. Для себя он не покупает ничего, но своим друзьям посылает превосходные подарки: в Кизик — лаконских собак, в Родос — гиметский мед. Он заботится о том, чтобы быть известным лицом в городе. У него есть обезьяны, которых он умеет дрессировать, сицилийские голуби, бабки из костей дикого козла, фурийские флаконы для ароматов, кривые лакедемонские палки и тканые персидские обои с фигурами. У него даже есть небольшое помещение для игры в мяч и маленький гимнастический дворик.
Встречая на прогулках философов, софистов, учителей фехтования или музыкантов, он предлагает им пользоваться своим домом для занятий[122]...
Никиас улыбнулся.
— Портрет верен. Но позволь мне перейти к неприятному делу, с которым я к тебе явился. Вчера я узнал кое-что об источнике распространяемых о тебе слухов. Сведения идут — меня это не очень удивляет — из римских источников и распространяются агентами Адриана. Об этом я и хотел тебя предупредить. Но сегодня Антемион сообщил мне о еще более неприятном обстоятельстве. Выяснилось, что два члена Городского Совета состояли на службе у претора Люция, получали от него золото и действовали согласно его инструкциям.
Этот вопрос обсуждался сегодня в Булэ. Измена среди членов Совета! Ты понимаешь, как это ужасно! Но этого мало. Когда против них выступили с обвинениями, несколько голосов раздалось и против тебя. Мне кажется несомненным, что у нас в Совете, кроме римских, есть еще и понтийские агенты. Они пользуются случаем и будут клеветать, так как считают тебя одним из главных своих противников.
Эксандр сидел неподвижно, плотно сжав губы, не сводя глаз со своего собеседника. Потом он выпрямился и сказал спокойно:
— Таких обвинений я, конечно, не ожидал. Это самое страшное из возможных оскорблений. Но я думаю, что едва ли кто-нибудь поверит этой клевете. Ведь меня и мою жизнь знают все Херсонаситы. Завтра я отправлюсь в Совет и потребую гласного суда над собой и клеветниками.
— Не знаю, следует ли это делать, — заметил Никиас, — будь осторожен. Против тебя, конечно, нет никаких данных. Но ты — руководитель римской партии, а два ее члена оказались предателями: это доказано. Ты понимаешь, что это бросает тень и на всю партию, тем более что она находится в меньшинстве. Отправляйся сначала к секретарю Совета или к преэсимнету и поговори с ним.
