Иен Келли - Казанова
Казанова и Тереза больше никогда не видели друг друга после 1763 года, хотя в Италии, шесть лет спустя, Джакомо встретился с сыном, Джузеппе. Жизнь Терезы была садом наслаждений в духе восемнадцатого века — полной веселья и зрелищ, долгов и нарушений норм. Ненадолго она стала одной из самых богатых простолюдинок в Лондоне, но потом закончила дни, продавая ослиное молоко, побывав в Долговой тюрьме «Флит». Похоронил и ее в общей могиле для бедняков. История Софи еще всплывет годы спустя через ее школьную подругу, но с дочерью Казанова тоже больше никогда не встретится.
Итальянская опера, еврейские художники, африканские слуги-полиглоты, венецианка хозяйка клуба — Казанова рисует нам пестрый, космополитичный Лондон, поэтому неудивительно, что в этом городе он нашел других приехавших с целью разбогатеть, с которыми уже был знаком; раньше. Одной, из них оказалась Мари Анна Женевьева Шарли йога, франко-швейцарская куртизанка, едва не стоившая ему жизни и, безусловно, изменившая ее навсегда. Если Лондон стал для Джакомо местом кризиса среднего возраста жизни, то Мари Шарпийон — его катализатором.
Казанова знал ее и ее семью в Париже. Мари Анна была так красива, даже в раннем подростковом возрасте, что. повеса вроде Казановы, несомненно, должен был заметить ее — таково, впрочем, было и ее намерение. Она, ее мать, тети и бабушки — все были профессиональными красотками. Несколько десятков лет назад бабушка и ее дочери были высланы из швейцарского Берна за аморальное поведение и в 1763 году продавали свое внимание на Денмарк-стрит. Именно здесь Казанова снова столкнулся с этой семьей. Мари Анне было всего восемнадцать лет, но ее уже содержал венецианский посол Морозини, который передал в Лионе Казанове письмо для нее. Так выглядела рекомендация в куртуазно-эпистолярном стиле продажной любви восемнадцатого века.
Мари Шарпийон вела игру любви и похоти профессионально и цинично. Хотя Пемброк предупреждал Казанову на ее счет, Джакомо заплатил ей за прогулку с ним по темным аллеям Воксхолл-Гарденз, укромному месту для свиданий. Но Мари Анна сбежала с деньгами и посмеялась над ним. Она научилась играть в семейном бизнесе жестко и бесчстно и знала себе цену. Мари была молода, с удивительными глазами, густыми каштановыми волосами и вызывавшими в ту эпоху восхищение тонкими запястьями и щиколотками. Если ее груди и были маленькими, как заметил эксперт Казанова, то они были совершенной формы — она обладала изяществом и изысканностью, якобы унаследованными от маркиза де Сен-Сур, ее родного отца. Она делала карьеру как лучшая лондонская grande horizontal, фантастическая француженка, и у нее было мало времени на Казанову.
Она заявила Казанове, что намерена его завоевать его любовь, а затем мучить и оскорблять его. Было ли это любовной игрой — почувствовала ли она, что должна надеть маску доминирующей госпожи для такого игрока, каким являлся Казанова? Скорее всего, возможно, она почуяла то, о чем он только начинал догадываться — что под его ослепительными латами скрывается ранимый человек, который осознавал нелепость своего положения, придуманных им самим фантазий, нелепости мужского тщеславия и быстротечность похоти. И она осознавала свою власть изводить его сексуально в тот момент, когда его либидо уже прошло свой пик. «Я знал, — мелодраматически объявил Джакомо, — что, достигнув тридцати восьми лет, начал умирать».
Сценарий спектакля разворачивался по всем законам жанра. Джакомо пригласил ее в свой дом и намекнул на свои условия. Ко времени, когда это случилось, некоторые члены ее большой семьи — поскольку все они были европейскими путешественниками — задолжали Казанове деньги. События развивались довольно быстро. Шарпийон дала понять, что желает жить его любовницей в богатых апартаментах в Челси, вроде тех, какие имела, пока ее покровителем был Морозини. Ей нужны были ежемесячные выплаты и слуги. Казанова на все согласился. Договор подготовила ее сутенерша-мать, получив в счет аванса от Казановы сто гиней. Это выглядит холодной финансовой операцией, но именно таким образом в Лондоне профессиональные куртизанки — дамы полусвета — тогда заключали контракты с благополучными джентльменами. Казанова сохранил письма Мари Анны, и они дошли до нас благодаря архиву Праги, многим свойственен необычно раздраженный и невыдержаный тон — она часто попрекала его за дурное настроение и болезненный вид, даже после того, как приняла у него деньги для поддержки «матери, бабушки, теток и человека, которого она выдает за своего отца».
Так или иначе, она решилась проигнорировать ключевой аспект договора. Она не хотела заниматься сексом с Казановой. Действительно, она подралась с ним, когда он обнаружил, что девушка солгала о начавшейся менструации. Дело приняло отвратительный оборот, она ударила его, выкрикивала оскорбления, а он разбил ей в кровь нос, и Мари и ее мать стали угрожать судом и намекать, что обвинят его в содомии — гораздо более серьезном преступлении, нежели побои и принуждение, по-видимому, числившиеся среди католического перечня сексуальных пристрастий Джакомо.
Через несколько дней все немного успокоилось. Семья Шарпийон захотела, чтобы Казанова вернул вексель, который они подписали (вексель доказывает то, что они были должны Джакомо свыше четырех тысяч ливров).
Мари Анна и Казанова принесли друг другу цветистые извинения, и дело казалось улаженным. Она сказала, что он может спать с ней, если откажется от векселя. Он так и сделал. Она плакала от благодарности, и они пошли в постель, но там Мари опять отказала ему. Для Казановы это было неведомым дотоле опытом. Кроме того, Мари нарушала договор, но Казанова знал, что вынужден будет на публике притворяться женихом, а не добродетельным покупателем. Он, посылал все больше подарков. Она в ответ писала благодарственные письма на плохом французском языке.
В конце концов Казанова почувствовал, что игра зашла слишком далеко, и хотя, как среди прочих говорили Пемброк и шевалье Андж Годар, Джакомо был сокрушен, кажется более вероятным, что вместе с его кошельком задеты были его гордыня и мужское тщеславие. Теперь получить Шарпийон стало для него дело чести.
На сельском празднике fete champetre в Ричмонде, в садах со знаменитым видом на Темзу, а затем, по-видимому, в королевском дворце Хэмптон, в лабиринте Тюдоров, Шарпийон продолжала свою изматывающую войну, уязвлявшую гордость Казановы. Она первой затеяла «полномасштабное любовное наступление», валялась с ним на траве и позволяла ему смотреть на свое тело, то есть «сделала все, чтобы [он] уверился в том, что она должна стать его. И снова она вырвалась в последнюю минуту. На миг обезумев, о чем он сразу же пожалел, Казанова угрожает ей перочинным ножом, а потом встает, забирает шляпу и трость, и они возвращаются обратно в более людное место, словно заблудившиеся путники.
Они вернулись в Лондон. Казанова потребовал возвратить ему вексель. Семья отказалась и заявила, что они обдумают эту возможность, а пока пусть Казанова научится «уважать» Мари. Он отправился на Денмарк-стрит в ярости, ворвался в дом и нашел обнаженную девушку в компании парикмахера. Как в шекспировском духе сформулировал Джакомо, пара образовывала «зверя с двумя спинами».
То, что случилось потом, привело его в магистратский суд на Боу-стрит. Он разгромил мебель и фарфор. Опять же, он раскаялся и даже предложил оплатить ущерб. В письме, хранящемся в архиве Праги, он писал о своей невиновности, но. в то же время задумывался о своем поведении и о поведении Мари: «Я превыше всего уважаю хорошие манеры и мораль, и было большой ошибкой очернить перед этими женщинами [семья Шарпийон] собственное имя столь безобразным преступлением».
Затем Мари, с диагнозом, который посчитали опасным для жизни и вызванным стрессом, слегла, потребовав десять фунтов с Казановы на оплату врачей и сообщив, что скоро умрет из-за учиненного им насилия. Состояние ее здоровья резко ухудшилось, и через несколько дней Казанова услышал, что ей не выжить. Это известие вызвало у него приступ внезапной, катастрофической и саморазрушительной депрессии. Почти (фазу же, как вспоминал Джакомо, он решил: убить себя. «В тот момент, — позже писал он, — я чувствовал»! как будто ледяная рука сжимает мое сердце». Он вернулся в Пэлл-Мэлл, убежденный в том, что ответственен за безвременную смерть женщины, которую — как это ни странно — любил, и принялся приводить свои дела в порядок. Он написал письмо венецианцу, жившему в Лондоне, с просьбой передать Брагадину его личные вещи. Свои бриллианты, табакерки, кошельки, деньги и бумаги он положил в сейф, где их должны были найти после смерти хозяина.
Потом он надел самое плотное пальто — дело было в ноябре — набил его большие карманы купленной свинцовой дробью и пошел к Темзе. «Я шел медленно, из-за огромной тяжести в карманах». Он пришел на Вестминстерский мост и уже не вспоминал о прежних надеждах разбогатеть в городе на лотерейных спекуляциях, намереваясь броситься в серые воды.
