Бернард Маламуд - Мастер

— Расскажите мне все-таки, в чем тут суть?

— Царя испугали растущие волнения — забастовки, бунты, убийства. Страну парализовало. После бойни перед Зимним дворцом ему — хочешь не хочешь — пришлось-таки издать указ, сулящий основные свободы. Он обещал Конституцию, была учреждена Государственная Дума, и какое-то время казалось, что начался — для России, вы ж понимаете, — либеральный период. Евреи кричали царю ура и желали ему удачи. Вообразите, в первой Думе у нас было двенадцать депутатов! И они с места в карьер подняли вопрос о равных правах и об отмене черты оседлости. Это же новый мир, да?

— Да, но вы дальше рассказывайте.

— Я рассказываю дальше, но что я могу вам сказать? В больной стране каждый шаг к выздоровлению — удар для тех, кто наживается на этой болезни. Приспешники самодержавия, правые элементы, стали стращать царя, что на нем качается корона. Он пожалел об уступках и захотел взять их обратно. Иными словами, он включил все лампы, глянул, разглядел и так испугался, что стал гасить их одну за другой, чтоб никто не заметил. Что мог, он все опять отменил и попятился назад к самодержавному строю. Самые реакционные группы — Союз русского народа, Общество двуглавого орла, Союз Михаила Архангела — противопоставляют себя рабочим и крестьянским движениям, либерализму, социализму, всяческим реформам, ну и конечно, всеобщему врагу, евреям. От одной мысли о конституционной монархии их трясет. Они сплачиваются воедино, становятся Черными Сотнями, то есть бандами, а для каких черных целей, мне не надо вам объяснять. Они, как крысы, гложут, подтачивают, хотят уничтожить независимость судов, либеральную прессу, авторитет Думы. Чтобы отвлечь общественное мнение от изъянов русской конституции, они направляют народный гнев против неправославных россиян. Они преследуют все меньшинства: поляков, финнов, немцев, нас — но нас особенно. Недовольство масс они превращают во взрывы антисемитизма. Это ж такое простое решение всех их проблем. Заодно они получают удовольствие, с помощью правительства убивают евреев, да и для дел это полезно.

— Но я же всего-навсего один человек, так чего им от меня надо?

— Один человек — это все, что им нужно, если они его выставят как пример еврейской преступности и кровожадности. Чтобы это доказать, требуется жертва. В 1905 и 1906 году были забиты тысячи невинных людей, миллионами рублей исчисляются имущественные потери. Погромы были задуманы в министерстве внутренних дел. Мы знаем, антисемитские прокламации печатались при содействии департамента полиции. Ходят слухи, будто царь лично жертвовал средства из государственной казны на юдофобские листовки. Нам, кажется, хватает чего бояться, так мы боимся еще и слухов.

— И собственной тени.

— Когда вы запуганы, вы боитесь всего, — сказал Островский. — Это долгая история, но ближе к делу. Короче, когда премьер-министр Столыпин, далеко не наш друг, решил перед выборами во вторую Думу бросить кость евреям, кое-какие маленькие права, чтобы унять их большие жалобы, ретрограды побежали к царю, и он тут же поменял избирательный закон, отобрал право голоса у большой части населения, только бы уменьшить присутствие евреев и либералов в Думе и пресечь оппозицию правительству. Теперь у нас, кажется, три депутата — и это на три с половиной миллиона евреев! — так и от них хотят избавиться. В прошлом году одного убили прямо на улице. Но перейдем к вам. Атмосфера истерии распространилась по всей стране. И тем не менее происходит какой-то прогресс, вы уж не спрашивайте, каким образом, и снова Дума обсуждает, отменять ли черту оседлости или нет, и тут-то как раз, когда беснуются черносотенцы, в один прекрасный день в пещере находят мертвого христианского мальчика и на сцене появляетесь вы, Яков Бок.

Мастер сидел оторопев. Он думал — все, теперь Островский плюнет, но тот глубоко вздохнул и снова заговорил:

— Откуда вы, кто вы, никто этого не знал, но вы подвернулись как раз вовремя. Вытянули свой билет. Вас заметили, на вас накинулись, и вот мы с вами здесь сидим. Но не беспокойтесь, не вы, так был бы другой на вашем месте.

— Да, — сказал Яков, — кто-нибудь вроде меня. Я уж про это думал.

— Вот вам и вся история, — сказал Островский.

— Но тогда какая разница — будет суд, не будет суда?

Островский встал, подошел на цыпочках к двери, резко ее распахнул. Потом вернулся к скамье.

— Разницы никакой, но только так они поймут, что и мы не дремлем. Я уже сказал вам самое плохое. — Он уселся. — А теперь я вам скажу самое хорошее: у вас есть шанс. Какой шанс? Шанс. Шанс есть шанс, это лучше, чем когда его нет. Ну так слушайте дальше, я договорю. Прежде всего не каждый русский нам враг. Б-же упаси. Интеллигенция возмущена этим делом. Многие светила литературы, науки, вольных профессий уже высказались против обвинения в ритуальном убийстве. Не так давно Медицинское общество города Кракова выпустило резолюцию против вашего ареста, так тут же это общество было распущено по указанию свыше. Я вам уже рассказал про «Последние новости»? Так оштрафованы и другие газеты, за соответственные статьи и передовицы. Я знаю членов суда, которые открыто заявляют, что Марфа Голова со своим любовником совершила это убийство. Кое-кто уверяет, будто она собственноручно написала то письмо к черносотенцам, обвинявшее в убийстве евреев. Моя теория — что это они к ней пришли и попросили написать письмо. Так или иначе, оппозиция существует, и это хорошо, да, но это и плохо. Где есть оппозиция угнетению, там есть и гонения на нее; но лучше когда мы имеем гонения, чем когда общество попустительствует беззаконию. Бот такой у вас шанс.

— И это все?

— Не все. Свобода прячется по щелям государства. Даже в России можно найти кой-какую законность. Странный мир. С одной стороны мы имеем самое жесткое самодержавие; с другой стороны мы на грани анархии; а в этом зазоре существуют суды и, возможно, правосудие. Закон живет у людей в головах. Если судья честный, тогда закон защищен. Тогда ваше дело в порядке. Ну а присяжные есть присяжные, живые люди; они могут в пять минут вас освободить.

— Так мне можно надеяться?

— Если вам это не больно, надейтесь. Но раз уж я говорю вам правду, давайте я доскажу ее до конца. На суде, если мы, конечно, его дождемся, одни свидетели будут лгать со страху, другие — потому что они лжецы. К тому же надо учитывать, что министр юстиции скорей всего назначит такого судью, какой ему подойдет для данного судопроизводства. А тот вынесет обвинительный приговор и продвинется по службе. Приходится опять-таки учитывать, что интеллигентов и либералов скорей всего исключат из списка присяжных, и тут уж ничего не попишешь. Уж кто останется, тот останется. Так что, если вы хотите надеяться, вы можете надеяться. Я убежден, что Грубешов не уверен в этом деле. И, что важнее, он не уверен в себе. Он честолюбив, но он ограничен. Под конец ему понадобится больше улик, чем он успел насобирать теперь. Он рассчитывает на экспертов, да, но вот беда, есть и другие эксперты. Однако вернусь к присяжным. В нашу пользу тот факт, что хотя это будут невежественные крестьяне и лавочники — простые люди, — зато они, как правило, не любят официальных лиц и, когда дойдет до дела, учуют подвох. Кстати, они знают, что еврейский петух не несется. Грубешов будет лезть из кожи вон, наделает серьезных ошибок, а уж ваш адвокат сумеет на этом сыграть. Он выдающийся человек, из Москвы, украинец по национальности.

— Так это не вы? — ахнул Яков. — Вы не мой адвокат?

— Я раньше был, — Островский усмехнулся виновато, — а теперь уже нет. Теперь я свидетель.

— Какой свидетель?

— Они меня обвиняют в том, что я хотел подкупить Марфу Голову, чтобы она не показывала против вас. Она, конечно, клятвенно это уверяет. Я, конечно, с ней говорил, но обвинение смехотворно, это чтобы не дать мне вести вашу защиту. Не знаю, вы раньше слышали мое имя, нет, господин Бок? Нет, наверно, — он вздохнул, — а ведь кое-кто меня знает, да, я вел уголовные дела. Но вы только, пожалуйста, не огорчайтесь. Доведись мне быть на вашем месте, я бы выбрал Суслова-Смирнова. Он будет вести вашу защиту. В юности он был юдофобом, но сейчас преобразился в пламенного защитника еврейских прав.

Яков простонал:

— Кому нужен бывший юдофоб?

— Можете мне поверить, — заспешил Островский. — Он блестящий адвокат, и преображение его самое искреннее. Когда снова буду у вас, я вам его приведу. Можете не сомневаться, уж он-то знает, как надо вести себя с этими людьми.

Он глянул на свои тикающие часы, сунул их в жилетный карман, потом быстро пошел, распахнул дверь. Там стоял часовой с ружьем. Островский ничуть не удивился, вернулся к заключенному.

— Я скажу вам, что у меня на душе, — сказал он по-русски. — Говорю это против своей воли, господин Бок, и с тяжким сердцем. Вы так много перенесли, зачем мне еще прибавлять вам страданий, но обвинение зашло в тупик, и я опасаюсь за вашу жизнь. Если вы умрете, недоказанное дело будет, конечно, выгодней для властей, чем вердикт против них, и тут уж не важно, как их будут подозревать или критиковать из-за вашей смерти. Думаю, вы меня поняли. Так что все, что я хочу сказать, — будьте поосторожней. Не поддавайтесь на провокации. Помните — терпение, спокойствие, и у вас есть кой-какие друзья.