Мария Романова - Екатерина Великая. Сердце императрицы
Вот приблизительно наша история…
Глава 31
Государыня а не «мадам Орлова»
– И что мне было делать, матушка императрица, когда сей господин заявил, что прерывает переговоры?
Екатерина закусила губу.
– Продолжай, Румянцев!
– Да уж что продолжать-то? Враги наши, невероятным усилиями все-таки согласившиеся вступить в переговоры, в оцепенение впали… Твои солдаты тоже. А глава делегации, Григорий Александрович, лицо твое доверенное, пуще того разошелся. Я, кричит, ни о каком мире и слышать не желаю! Матушка императрица меня не для того сюда послала, чтобы я всякие позорные переговоры вел, с туркой замирялся!
Императрица кивнула – тайные донесения о том же говорили, те же слова Орлова повторяли. Кроме того, соглядатаи, коих, конечно, с некоторых пор Екатерина везде отправляла с генерал-фельдцехмейстером, уверяли, что не было ни одного дня, когда Григорий Александрович появился трезвым. Должно быть, в некотором подпитии, в коем он появлялся перед исмаилитами, видел он вызов врагу.
– И что далее?
– А далее дипломаты турецкие встали молча и к дверям отправились. А генерал Орлов им вслед кричал, что ему хватит и двух сотен сабель да пары десятков пушек, чтобы Стамбул захватить да вновь его православным сделать и Константинополем, как встарь, назвать.
Румянцев умолк. Говорить более было не о чем – постыдный провал переговоров уже сам по себе был полнейшим афронтом. А уж о балах, которые устроил Орлов после сего скандала в Яссах, упоминать не следовало – вина лились рекой, водка и того пуще, купание в ваннах с шампанским на манер французских фонтанов, костюм Орлова, щедро расшитый бриллиантами… Миллионный, сказывали, камзол – именно столько стоили камни, пожалованные императрицей аманту.
– А что же ты, граф?
– Я, матушка императрица, раб твой верный. Но как мне было остановить твоего вечно пьяного посланника, – главнокомандующий не смог более сдерживаться, – ежели он меня с моего поста прилюдно отставил да еще и повесить обещался? Я, кричит, теперь наведу порядок в войске, вы у меня все будете, как измайловцы, по струночке ходить.
Императрица молча улыбнулась, но Румянцев в этой улыбке не прочитал для предмета разговора ничего хорошего. Гневна была Екатерина Алексевна, ох и гневна!
Да и то – есть же предел всему! Ну пусть у тебя миллионные состояния, сотни тысяч душ, список званий длиннее твоего собственного имени. Но это же дело государственное, серьезнейшее. Должен же понятие иметь, куда и с какой целью Екатерина именно тебя, никчемного, отправляет.
«Ох, Гришенька, амант ты мой, любовь долгая да пустая. Ох и выставил ты меня дурою перед всем миром, ох и постарался… На благородной ниве высокой дипломатии желала я взрастить помощника себе, соратника верного… Но тут уж и мое ангельское терпение не выдерживает!»
Императрица встала. В малом кабинете она обходилась без особых церемоний – простое платье, пенсне на цепочке (никто не становится моложе, увы), стол, заваленный бумагами, распахнутые в осенний сад окна. У камина на козетке дремлют в трогательном единении старый кот и щенок мопса. Сделала Румянцеву знак, чтобы не вставал, прошлась к окну, зачем-то закрыла его плотно, задернула шторы, потом вновь отдернула тяжелую ткань, открыла окно.
«Волнуется Екатерина Алексеевна… Бедняга – такой скандал, а самые доверенные ножи в спину втыкают, да еще на балах баб заголяют да в этаком виде по городу в открытых колясках потом разъезжают, крича непотребное».
– Спасибо тебе, Румянцев, за честность твою. Не хотелось верить слухам да сплетням, однако слова твои – уж не сплетни-то со слухами. Это правда, горькая, но от того целебная. Быть по сему! Ступай, друг мой. Дел у нас много. Возвращайся и попытайся все же вернуть за стол переговоров врагов наших. Не дело нам страны в нелепой войне истощать. Тебе я передаю полномочия дипломатические, какими генерала Орлова по крайнему доверию отяготила. Ступай, посланник империи!
Румянцев низко поклонился и вышел. Доверие императрицы стоило многого.
Екатерина же вновь стала мерить шагами кабинет.
«Да, хватит уже! Заигрался, похоже, Гришутка-то…»
Она присела к столу и заскрипела пером – черновики бумаг, к коим имели доступ единицы, она всегда составляла сама да так, чтобы иного смысла, кроме ею заложенного, в словах документа никто найти не мог. Писала медленно, то и дело поднимая глаза вверх, по буквочке составляя рескрипт, который наконец поставит в отжившей связи с Орловым все точки над «i».
Наконец труд сей нелегкий завершила. Перечитала еще раз, кивнула сама себе и переписала набело, черновик изорвав в мелкие клочки. Встряхнула колокольчиком.
– Канцлера ко мне, начальника кабинета Тайной стражи тож. Через четверть часа чтоб были.
Секретарь поклонился. Он уже заметил пятна чернил на пальцах императрицы.
– Сам же возвращайся да займись указом. После подписи моей разошлешь по принадлежности. И еще одно… – тут ухмылка, которую секретарь весьма редко видывал на лице Екатерины, пробежала по ее губам, – …желаю я, чтобы об сем узнало как можно больше народа. Особенно дам, коих генерал Орлов почтил своим вниманием. Как сие сделано будет, мне все равно, однако я хочу, чтобы все знали, что от сего мига он отставлен от всех постов ввиду ухудшившегося здоровья. И что я милостиво позволяю отправиться путешествовать для поправления оного.
Секретарь молчал. Слухами земля полнится: об афронте на переговорах он знал почти от самого Румянцева. А то, что услышал сейчас, яснее ясного говорило об окончательной отставке Орлова от сердца императрицы и звания фаворита.
– И еще одно, Александр Семенович. – Екатерина поманила молодого человека поближе. – Ты уж и так пользуешься моим покровительством, пока меня не подвел ни разу, так и здесь не оплошай.
Васильчиков в третий раз молча поклонился – умом особым он не блистал, однако сразу понял, что его роль невелика и лишь в своих комнатах он царит и правит. А в остальном, как ни горько это сознавать, он лишь новая игрушка императрицы. И стоит появиться на горизонте более сильному сопернику, как его имя будет тотчас же забыто. Да и то, камер-юнкером он стал вовсе не за воинские доблести. А секретарем так и вовсе без году неделя. Да, это честь великая, однако и принижение достоинства. Хотя тут уж выбирать не приходится – приказы императрицы не обсуждают. Начни он спорить – сразу лишится всего, хорошо, если в дальний гарнизон не упекут, пусть с почетом, но… Коль высоко забрался, падать бывает ох как больно.
– Позови-ка ко мне, мил друг, Като Дашкову… Скажи ей, что я буду в зимнем саду в два пополудни ждать ее.
Появившийся в распахнувшихся дверях камердинер открыл рот, собираясь доложить о появлении канцлера, но Екатерина опередила его.
– Пускай!
Когда в два пополудни изрядно пополневшая за полтора десятка лет Дашкова вошла в зимний сад, императрица уже была там.
– Ну вот наконец и ты, друг мой.
– Матушка, я не медлила ни секунды.
– Я знаю, Като. Мне так нужно с кем-то поговорить, однако друзей у меня в этих стенах, – императрица неопределенно повела руками, – совсем мало. Алексей бы меня понял…
– Екатерина, друг мой, однако уж более десяти лет прошло, пора тебе о нем и забыть.
– Ты же знаешь, что я не могу забыть ни о ком. Ни о ком, кто и по сей день жив в моем сердце.
– Ну будет тебе, Катюша, будет.
Императрица кивнула и похлопала подругу по руке.
– Ты права. Мертвые пусть не тревожат покой живых. Однако разговор нам предстоит долгий и серьезный, присядем же.
Дашкова послушно присела. Она уже догадывалась, что речь пойдет о чудесах, которые творит Орлов. Некоторые из слухов забавляли Дашкову, некоторые вызывали оторопь, иные даже отвращение. Похоже, что произошло нечто настолько серьезное, что переполнило почти бездонную чашу терпения императрицы.
«Ну что ж, Григорий Александрович кусочек-то лакомый. Даст Бог, сгодится дружба с ним… Но Катюше об этом знать пока не след».
– Милая, тебе предстоит стать моей жилеткой и советчиком. Устала я от фанаберий аманта своего, от всего устала.
– Матушка, немудрено. Иной бы благодарность нешуточную испытывал, учился бы каждый миг свободный…
– Григорий? Учился? Да ты шутишь, друг мой…
– Нет, я об ином человеке, имени коего ни ты ни я пока не знаем. А что Григорий? Обыватель, простец, твоею волею возведенный к самым вершинам, облагодетельствованный, но ничего не понявший. Мне кажется, милая, что ты разбаловала его сверх всякой меры и любовью своей, и подарками.
Императрица вздохнула: Дашкова была права, как ни горько это сознавать. Еще десять лет назад императрице сообщали о письмах французского дипломата Беранже в Париж.
«Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице. У него есть любовницы в городе, которые не только не навлекают на себя гнев государыни за свою податливость Орлову, но, напротив, пользуются ее покровительством».
