Михаил Старицкий - Перед бурей
— Что же вы, гречкосеи, чухаетесь, а лезть не лезете? — прикрикнул на них седоусый Небаба.
— Да боязно, — несмело ответил Гузя, — вон где высоко начинаются голья... Вскарабкаться-то можно, — а вот как вместе с деревом шлепнешься, так только мокрое место останется.
— Ишь, отъелся на хуторах галушками, так и вытрусить их не хочет, — ворчал дед. — Коли уходил от ляшского канчука к братчикам, так не затем, чтобы нежиться, а затем, чтобы закалить свою силу и удаль, чтобы приучить себя ежедневно смотреть на курносую смерть, как на потаскушку, и презирать ее, вот что! А то мокрое место! Сухенькое любишь? Перину тебе подостлать, что ли?
— Полезу я, — отозвался средних лет запорожец, с благородными чертами лица, легший было под ясенем отдохнуть и покурить, — ведь я тоже не из давних.
— Нет, что ты, Грабина, — остановил его Небаба. — Лежи: не пристало тебе, при твоих летах, по деревьям царапаться, — ты и так уже заслужил отвагою славу... А вот эти молодые лантухи...
— Да я не то, — оправдывался сконфуженный Цвях. — Оно, конечно, кто говорит, только вот, если подумать, как будто... а оно, конечно, плевать! Ну все же, если бы кто легкий полез, чтоб, стало быть, дерево выдержало. Вон, примером, хоть он! — указал храбрец на молодого хлопца, бежавшего веселою припрыжкой к кленовому леску.
— Да, это верно! — заметил Лобода, выпустив люльку изо рта. — Гей! Морозенко! — махнул он рукой. — Стой, чертов сын! Куда ты? Слышишь, Олексо? Го-го! Сюда!
Хлопец, услыхав крик, остановился и повернулся к кричавшему: это был наш знакомый Ахметка, немного возмужавший, окрепший, но с таким же беспечно-детским выражением лица и приветливою улыбкой.
— Кричат, а ему как позакладало!
— Да я не привык еще добре к вашему прозвищу, — оправдывался подошедший хлопец. — Вот если бы кто крикнул: «Ахметка», так я за двое гонов почул бы.
— Э, пора, хлопче, забывать тебе твою татарщину! — строго заметил дед. — Ты хрещеный, у тебя есть святое, а не поганское имя, а прозвище, коли его товарыство дало, должно быть для тебя дороже, чем королевский декрет.
— Диду, да нешто я не дорожу? — вспыхнул Олекса. — Карай меня бог! Это мне тогда спервоначалу было стыдно, что за отмороженные уши такую кличку дали, а теперь все равно — Морозенко так и Морозенко!
— Так и гаразд! — подтвердил дед. — Ты уже и с ползапорожца, и господь тебя не обидел ни умом, ни отвагой: станешь славным лыцарем, добудешь себе столько славы, что и прозвище твое станет на весь свет славным.
— Спасибо, диду, на ласковом слове, — поклонился Морозенко. — А что мне почтенное товарыство прикажет?
— А вот полезай на этот ясень да забрось веревку за вон тот сук! — показал дед рукой.
— Давайте! — схватил Олекса веревку, перебросил петлю через плечо и, как кошка, покарабкался вверх. Ясень слегка заскрипел и начал заметно качаться верхушкой.
— Не выдержит, — угрюмо заметил Лобода, усевшись прямо под деревом и смакуя люльку, — ишь, как его шатает ко мне! Хлопче, с другой стороны! Слышишь, Морозенко, с другой стороны залезай, не то пришибет!
— А ты-то сам чего сидишь? — заметил дед. — Башки не жаль, что ли?
— Да, как раз на тебя, Лобода, качает дерево, — заметил и лежавший в стороне Грабина.
— Эх! Вставать не хочется! — потянулся сладко козак и прилег навзничь, подложив под голову руки. — Успеем еще, коли что! Чему быть, тому не миновать: виноватого смерть найдет везде.
Грабина при этом слове вздрогнул и почувствовал, что острая льдинка вонзилась ему в сердце: какой-то ужас мелькнул у него в голове и заставил подвинуться дальше.
Вдруг раздался сухой треск; массивный ствол сразу осел, и не успел бы увернуться фаталист, как его раздавила бы страшная тяжесть; но верхушка дерева, описав дугу, ударилась при падении о соседние деревья, скользнула в сторону, и ствол, изменив направление, неожиданно навалился на ноги Грабины, а потом и на грудь. Благодаря только тому, что верхушка ясеня запуталась в ветвях, дерево не навалилось сразу всею тяжестью, но с каждой минутой верхушка, ломая ветви, садилась, и страшная масса надавливала все больше и больше богатырскую грудь; а хлопец Олекса успел во время падения соскочить и счастливо отделаться только несколькими царапинами.
— Братцы! Кто в бога верует! Давит!.. Грудь трещит!.. Суд божий! — отрывисто, глухо стонал запорожец; лицо его посинело, глаза выпучились, из открытого рта показалась кровавая пена. Одна рука была прижата деревом вместе с люлькой к груди, а другая, свободная, судорожно царапала землю.
— Гей! Ко мне! — крикнул повелительно дед. — Подставляй плечи под ясень! Вот сюда, поближе к нему! Эх, угораздило же его, несчастного! Совсем в стороне был, поди ж ты! Молчи, авось выручим!
Все подскочили к деду, подперли плечами оседавшее дерево и, укрепившись жилистыми руками в колени, начали расправлять спины, силясь приподнять хоть немного бревно.
— Ну, разом! — командовал дед. — Гай-да! Гай-да!
Напряглись четыре недюжинных силы, крякнув разом; но дерево не только не приподнялось вверх, а заметно еще опустилось. Новая команда — новое напряжение. Выступил на подбритых лбах пот, налились кровью на висках жилы; но все напрасно: очевидно было, что им не одолеть ужасающей тяжести.
— Братцы! Рятуйте или добейте! Невмоготу! На груди зашито... — стонал все тише и тише придавленный запорожец, а потом только начал хрипеть.
— Эх, дойдет! А ну еще, хлопцы! — просил уже дед дрогнувшим от жалости голосом. — Славный, братцы, козак, душа добрая, жалко!
Но все соединенные усилия были тщетны; неотразимая смерть приближалась.
— Гей! Сюда, го-го! — махнул рукою Олекса, завидев невдалеке идущего запорожца.
— Ради бога, скорей! — крикнул и дед.
Все оглянулись. К ним, широко и неуклюже ступая, спешил подбритый и с огненным оселедцем широкоплечий козак.
— Сыч! Сыч! — крикнули обрадованные козаки. — Помоги, дружище!
— Подсоби, любый! — взмолился с надеждой и дед. — Пропадет ведь козак ни за понюх табаки!
На одно мгновенье остановился лишь Сыч, взглянул на придавленного, смерил глазами дерево, расправил плечи и пробасил:
— Место!
Морозенко вздрогнул от этого голоса, — до того он ему показался знакомым, — и оглянулся; но перед ним стояла только широчайшая спина.
Товарищи пустили Сыча вперед. Упершись плечом и укрепив прочно ноги, теперь уже он скомандовал:
— А ну, ра-зом!
Что-то треснуло: или сломилась ветка, или у кого-либо ребро; но дерево дрогнуло и всколыхнулось запутавшеюся вершиной.
— Ну, сугубо! — крякнул Сыч, захвативши много воздуху грудью и напрягши свою колоссальную силу; ноги у него вошли ступней в землю, дерево почти въелось в плечо; товарищи тоже не пожалели последних своих сил...
Раздался более сильный хруст; ветви ясеня выпростались из смежный ветвей, и огромный ствол его стал тяжело и медленно подниматься.
— Рушил! Идет! — весело крикнул Олекса и, схвативши полено, уперся им тоже повыше в колоду.
— Брось это, Олекса! — крикнул ему, задыхаясь, дед, — беги скорей к Грабине да оттяни его, коли можно...
Хлопец бросился к полумертвому запорожцу. Ясень был приподнят над ним, и Олексе удалось немного оттянуть потерявшего сознание козака, но ног еще дерево не пускало.
— Трошечки еще вверх! — крикнул Олекса, старась выдвинуть несчастному ноги. Наконец после нескольких усилий ноги были освобождены, и Морозенко отволок Грабину подальше на пригорок.
— Что он, дошел? — спросил запыхавшийся дед, присев над запорожцем, а тот лежал бесчувственно и безвладно, с бледным, посиневшим лицом и с запекшеюся на губах кровью.— Нет, еще грудь подымается, — заметил Олекса, поддерживая голову козака, — а вот не раздавило ли ног?
Глянул дед: они были от колена почти до ступни облиты сочившеюся кровью и багрово синели. Приблизился с товарищами и Сыч.
— Добрые сапоги из красного сафьяна добыл! — покачал головою дед. — Только посмотреть надо, не разбита ли вконец ему грудь?..
Осмотрев со знанием знахаря тщательно и грудь, и ребра, и позвоночник у придавленного Грабины, дед приступил и к осмотру ног: оказалось, что ребра и голени были целы и только содрана была до костей кожа.
— Ну, еще счастливо отделался, — вздохнул успокоенный дед, — крепкая у собачьего сына кость, дарма что панская! У кого из вас, братцы, есть горилка? — обратился он к козакам.
— Имамы ко здравию! — рявкнул Сыч так, что Олекса снова вздрогнул.
— Запасливый из тебя выйдет козак! — улыбнулся дед. — А и товарищ-друзяка такой, что дай бог всякому!
