За лесными шеломами - Юрий Григорьевич Качаев
«Вот оно, возмездие за грехи мои, — в смертной тоске думал Игорь. — Видно, зло всегда наказуемо. Сколько крови пролито мной в Русской земле, сколько убийств принял я на душу...»
И перед глазами князя встал тот день, когда его дружина взяла на щит Переяславль. Город погибал в огне, и среди горящих домов метались женщины и дети, а все мужчины были перебиты до единого человека. Они, мёртвые, должно быть, радовались, что не слышат и не видят, как заходятся в плаче их дети, а жёны терпят надругательства.
«И всё это совершил я, и вот пришла расплата — за всё... Но, владыка, господи боже мой! Не отвергни меня до конца!..»
Всю ночь обречённое войско отражало наскоки вражеской конницы. На заре недельного дня оно подошло к Каяле. Где-то в её верховьях, наверное, гуляли ливневые грозы, и река выступила из берегов. А всего седмицу назад Игоревы полки пересекли её почти посуху — она была не шире ручья.
Игорь подозвал брата Всеволода и велел ему выставить свой полк заслоном.
— Дай людям время напиться, — сказал он, — а там, глядишь, начнём переправу.
Всеволод кивнул. Его обученной дружине понадобилось немного времени, чтобы перегородить поле. Куряне встали плечо к плечу, сомкнув краями высокие багряные щиты.
Измученные безводьем люди кинулись к реке. И в это время с тыла, из-за угора, где стоял на отшибе полк чёрных клобуков, вылетела половецкая конница. Впереди всех скакал всадник в зелёном плаще и в пластинчатом шлеме без бармицы[78]. Он первым врубился в ряды клобуков, рассыпая удары на все стороны. Половецкие конники с визгом и гиканьем последовали за ним.
Не ожидавшие нападения клобуки смялись и побежали к реке.
— Коня! — закричал Игорь. Вскочив в седло, он погнал жеребца наперерез бегущим. На скаку скинул шлем. Он надеялся, что клобуки, признав его в лицо, устыдятся и остановятся.
В одном перестреле до них Игорь вдруг увидел, как из прибрежных кустов навстречу ему выехало десятка два половецких всадников. Пригнувшись к гривам коней, они намётом пошли на перехват.
«Засада, — мелькнула у князя мысль. — Неужто плен? Святой Георгий, избавь от позора!»
Он остановил коня и левой рукой неумело вынул из-за голенища нож. Но прежде чем его остриё коснулось горла, вокруг тела обвился волосяной аркан. От боли в раненой руке у князя потемнело в глазах, и он даже не почувствовал, как очутился на земле. Подъехавший половчин спрыгнул с коня и вывернул Игорю кулак, в котором всё ещё был зажат нож. Засапожник выпал из пальцев.
— Вставай, князь, — услышал Игорь знакомый голос.
Он поднял голову и встретился глазами с ханом Гзаком.
— Ты мой пленник, — сказал хан. В его лице не было ни тени злорадства, только усталость.
Игорь поднялся на ноги и посмотрел в сторону Каялы. У берега горстка русских ратников — спина к спине — продолжала отбиваться от наседавших половцев. Дружинники падали один за другим, как подрезанные колосья. Над грудой мёртвых тел ещё посвечивал золочёный шелом — это бился брат Всеволод. Но вот в последний раз вспыхнула на солнце его сабля. И больше не поднялась.
Игорь стоял с искажённым лицом. Хан Гзак отвернулся. Ему было больно видеть, как плачет прославленный русский воин.
Глава 34
Мая восемнадцатого, в субботу, у великого князя Всеволода Юрьевича родился сын, наречённый при крещении Константином.
По сему случаю был учинён многодневный пир. В самый его разгар прибыл из Киева вестник от князя Святослава. И сразу погасло веселье, будто купальский костёр, на который вдруг плеснули ведро воды. Слух о разгроме южнорусских дружин облетел город в мгновение ока. И праздник обернулся горем.
Всеволод Юрьевич увёл гонца к себе в горницу и стал выспрашивать подробности.
Нахмурившись, гонец говорил:
— Пятнадцать человек только и вернулось, князь-батюшка. Остальные либо побиты, либо утонули в Каяле. А поганые хлынули на наши земли, словно саранча. Я когда собирался в отъезд, они уж у стен Переяславля стояли. Не ведаю, отобьёмся ли. Плач и стон у нас по всем городам, от Курска до Киева.
Великий князь молчал. На сердце у него было тяжело и горько.
«Ах, Игорь, Игорь, — думал он, — ведь и летами уж не молод, а горяч, как в дни юности. Побоялся, что заподозрят тебя в робости или, того хуже, в нежелании воевать с Кончаком, вот и кинулся в самое полымя. И себя и войско загубил. Не столько о благе Руси, сколько о своей чести печалился. А честь-то бесчестьем вышла».
— Скажи князю Святославу, — заговорил он, когда гонец умолк, — всей душой скорблю вместе с ним и пью сию тяжкую чару. Коли будет надобна моя помощь, пускай сообщит. Я приду по первому зову...
Всеволод Юрьевич отпустил гонца и стал ходить по горнице. После пожара княжеская семья жила в простой двухъярусной избе неподалёку от сгоревшего терема. Обугленные развалины детинца уже были расчищены, и теперь туда возили кирпич и хоромный лес. Посреди голой площади чернели стены Успенского собора.
Несколько дней назад Всеволодовы дружинники схватили в корчме купца, торговавшего готовыми срубами, на которые у погорельцев был большой спрос. Купец этот, по имени Борей, в пьяном виде похвалялся своей мошной. И вырвались у него такие слова: «Погодите, вот в будущую неделю Суздаль сгорит, тогда я богаче самого князя стану. Срубов у меня наготовлено множество».
На пыточном допросе Борей показал, что тринадцатого апреля он подпалил город в шести местах, а для того использовал просмолённую паклю, а подтолкнул-де его, Борея, на эту пакость некий ростовский боярин и дал ему сорок гривен на лес для срубов и для найма плотников. Борея повезли в Ростов и там он опознал боярина-подстрекателя. Им оказался Данислав Добрынич. По княжескому повелению оба злодея были повешены на глазах у всего народа. Только тогда стали утихать слухи о «божьей каре» и «небесных знамениях».
Теперь великий князь ждал возвращения Елисея Никитина с его питомцами. Зодчий писал, что успехами юношей в ученье
