Студенты и совсем взрослые люди - Дмитрий Конаныхин
– Что не так, сынок? По-нашему, по-русски.
Яктык молча и безотрывно смотрел на её задрожавшие щёки, маленькие сжавшиеся глазки, дурацкий, пришей кобыле хвост, шиньон. Чуть прищурив серые глаза, склонив голову чуть набок, смотрел и ломал маму тяжеленным взглядом, которым выучился успокаивать портовых бичей, обнаглевших грузчиков или внимательных товарищей с серьёзными взглядами.
– Мама, сядь, – Яктык поднялся, долил себе в рюмку так, что ровненько водочка легла, до края, разгульно, не по-домашнему. – Дорогие Зося и Алексей. (Молодожёны даже встать не смогли.) Дорогие гости. Много было сказано слов – хороших, очень хороших и разных, – он чуть опустил голову, смотрел в рюмку, словно утонуть хотел, заговорил глухо, словно из души слова вынимал – слова давние, бессонными вахтами наизусть выученные, только для неё приготовленные, да, как оказалось, ненужные, холостые, самому бы услышать, так нет, отдавать пришлось. – Ребята! Я желаю вам, чтобы в вашей жизни были такие шторма, чтобы по силам, чтобы ветер паруса поднимал, чтобы друзья были настоящие, не такие, чтобы для хорошей жизни, а такие, которые в беде, чтобы не было у вас штиля, чтобы не было скуки, – вдруг его голос зазвучал звонче, будто помолодел Витька Трошин и с души снял камень какой, – чтобы детки были у вас толстые, весёлые и румяные, чтобы чаще собираться нам всем за большим столом – да не по поводу, а так, когда судьба собёрет нас, чтобы всем нам было радостно за вас. И когда, Алёшка, когда, брат, ты построишь свои секретные штуки, я знаю, брат, знаю, рядом с тобой Зося будет – вот тогда ты расскажешь нам, а мы порадуемся. Счастья вам, ребята! – Яктык обвёл взглядом всех гостей, чуть подсобравшихся и посветлевших. Выпил и поставил рюмку. – Давайте проветрим. Душновато здесь.
И обрадовавшись такому слову, да и придуманному поводу, дальний конец стола, дядюшки, тётушки, Жорка, Николенька, Любка Зильберштейн (Саввина по мужу), соседи Мариничевы, Матвеевы и Осиповы, Катенька Сазонова (Тамары Войковой не было. Не смогла, да и не заставляли), Сашок Васильков – все подчёркнуто весело встали, засобирались на выход и массой своей незаметно вынесли Зинку, которая, если бы и хотела, всё равно не смогла бы усидеть. Хуже нет для подлеца узнать, что подлец, да прилюдно, да чтоб родной сын, кровинушка, сказал без слов.
– Алёшка, Зося, что сидите? Пойдём прогуляемся, – Яктык подождал, пока гости пройдут в коридор да пока растерянные Тася и Александра, пряча друг от друга глаза, пройдут на кухню, куда уже метнулись тётки и дрябло располневшая Томка (ох, Тома-Тома. «Витенька, согрею я тебя, мальчик». «Ну потанцуй, потанцуй со мной, ча-ча-ча, ча-ча-ча»), чтобы перемыть мигом грязную посуду, да, если повезёт, прикончить Зинку, если попадётся под руку. – Пойдёмте, день только начался.
2
Новоиспечённые свёкор и тесть стояли под большой яблоней, недалеко от сарая. Сверху, из открытого окна большой комнаты, доносилось звяканье посуды, сердитые женские голоса о чём-то спорили. Молчалось. Вася достал алюминиевый портсигар со спутником (Алёшин подарок!), достал «Приму», вставил в мундштук. Толя резко и чётко закусил «Беломор», захлопал по карманам пиджака, чтобы услышать шуршанье спичек.
– Держи, – Вася скрипнул колёсиком, поднёс пляшущий огонёк бензиновой зажигалки.
– О. Сберёг? Офицерская. Как камни вставляешь?
– Брат умелец. Подтачивает, – Вася посмотрел на немецкую зажигалку в форме овчарки. – Подтачивает и вставляет. Он как из Норвегии вернулся, сам научился.
– Норвегия – лагерь?
– Да. Брат два раза попадал. Второй раз уже на Северном. Поймали мину в тумане. Да потом неделю болтались в шлюпке. Повезло, что летом. Зимой бы… – Вася глянул на порванные руки Толи. – Разрывную получил?
– Да. Сходили в атаку. Да и тебя, гляжу, как-то непросто. Не пойму только?
– Ты про эти? – Вася вывернул запястье, по которому чётко выделялась белая кожа его «браслетов». – Да это так, «колючкой». Поймали, руки повязали, стреляли, да недострелили.
– Да. Ты какого года? Я – четырнадцатого.
– Я двадцать второго.
Если бы кто глянул на них со спины, вряд ли отличил бы. Оба уже довольно серьёзно поседели, только седина Васи была с рыжиной, словно медь после огня потемнела, а Толина седина была скорее стальной, но без блеска, тускловатой, скорее. Они курили, молчали. Всё было понятно без слов. Да и о чём бы они говорили? Как их убивали? Как они преступили в себе человеческое и сами убивали, потому что человеками были? Глупости. Это только понтующиеся истерички, штабные прохиндеи или говорливые герои обороны Ташкента привыкли «выступать перед юношеством». Взрослым мужикам хвастаться было нечем. Окопы, страх, немцы и смерть везде одинаковы – что на Ленинградском, что на Третьем Украинском.
– С погодой повезло, – Вася прищурился на высокое небо. – Я думал, что будет дождь.
– А здесь всегда так. В Питере дождь, вода висит, а за Лемболовскими высотами солнце. И наоборот. Местность такая. Финская, – Толя помолчал, затем выдал: – Ну, мы учудили с близнецами.
– Это точно, – заулыбался Вася.
…Да, кстати, я не рассказывал, что Вася и Толя, топоровский тесть и зареченский свёкор, обнаружили себя на свадьбе одетыми в одинаковые костюмы и сорочки? Да ещё и, не сговариваясь, подстриглись накануне по своей привычно фронтовой моде – тоже под одинаковый полубокс?
Так было на просторах огромной страны, что в киевские и ленинградские универмаги завезли одинаковые гэдээровские тёмно-серые костюмы. И за тысячу с лишним километров Александра и Тася одинаково убеждали мужей своих «да не вертись, Вася! Толя! Как раз то, что надо! Свадьба же!».
И так бывает.
Когда Толя и Вася на вокзале встали рядом и первый взгляд глаза в глаза скрепил их рукопожатие крепче любых клятв – надо было видеть обалдевшие глаза их любимых жён. Александра и Тася, не сговариваясь, охнули. Вот так – «о-о-ох!» – протяжно и, что греха таить, так, как могут охнуть-простонать только взрослые женщины, жёны, привычные за много-много лет ко всяческим выходкам своих мужей, так и оставшихся мальчишками.
А седые мальчишки, услышав этот стон, мгновенно перемигнулись и устроили концерт – Толя стал тенью Васи, а Вася
