Опимия - Рафаэлло Джованьоли
При этих словах Агастабал прервался. На него со сверкающими глазами, полуоткрыв рты, сосредоточенно и молчаливо, смотрели все собравшиеся в подземелье рабы.
Исковерканные плохим произношением, необтесанные слова карфагенянина ничуть не убавили притягательность его грубого варварского красноречия, весьма одушевляемого идущими от самого сердца мыслями.
– Я уже говорил вам, – добавил через несколько минут Агастабал, – и говорил много раз: здесь, в Риме, меня не покидает одна мысль – помогать, во всем помогать Ганнибалу в его разрушительной работе, пусть даже он не узнает об этом; здесь, посреди всевозможных опасностей и испытаний, меня поддерживает одна мысль: я, африканец, должен отомстить за ущерб, нанесенный Римом моей родине. Вот моя задача, мое предназначение; вот цель моих действий, моих слов, мыслей, устремлений, желаний. Увидеть разрушенный, сровненный с землей Рим, превращенный в груду развалин, – вот моя цель, что же до средств, то все они хороши, все полезны, все почтенны. По отношению к таким людям, которые ради своей победы воспользуются и хитростью, и обманом, и подлостью, не стоит колебаться в выборе средств; я гоню от себя щепетильность, и укоров совести у меня нет. Что же до смерти, которая вот уже два года висит над моей головой, то я ее не боюсь. Что такое умереть?.. Меня не пугает, если завтра меня раскроют, подвергнут пыткам, забьют палками, распнут на кресте… Я всем рискую ради всех. Моя цель – удача. Если же я не добьюсь успеха, то смерть для меня будет благодеянием, потому что она избавит меня от лицезрения триумфа наших ненавистных врагов.
Одобрительный, почти восхищенный шум встретил дикие слова гордого карфагенянина, речи которого вызвали энергичный взрыв глубоко скрытых в глубинах душ чувств, что было видно по выражениям лиц, жестам, голосам.
– Теперь, если одинаковая ненависть, одинаковые намерения бушуют в груди у каждого, о мои товарищи по несчастью, жертвы безудержной жадности и дикой жестокости римлян, если все вы готовы к действию, как и я, то слушайте, друзья мои: пришло время отважиться, пришел час выступать! Дерзнем.
– Дерзнем! – энергично выкрикнули несколько человек.
– За дело!.. За дело!.. – напористо поддержали их остальные.
– Теперь слушайте меня; буду краток, – сказал Агастабал, на черном лице которого и в черных маленьких глазках загорелись ярость гнева и желание отомстить и надежда на победу, – поэтому я скажу вам о вещах, которые вы мало знаете, хотя кое-что я уже рассказывал то одному, то другому из вас.
Он приостановился на мгновение; на всех лицах появилось выражение сосредоточенного внимания; все ждали продолжения речи Агастабала. И тот опять заговорил:
– Вот уже два года, как я с какой-то особой смелостью хожу по Риму, выдавая себя за вольноотпущенника выдуманного мною господина. До сих пор все шло хорошо, и я смог переправить великому Ганнибалу не одно полезное послание, сообщил не одну важную весть. Но мне пока не удалось привести в исполнение мой смелый, хотя и довольно простой план. А все почему? Из-за этого мерзкого Луция Кантилия, о котором я уже не раз говорил каждому из вас. Моя идея, моя мечта, моя цель, ради которой я приехал в Рим, была и останется неизменной, пока я не осуществлю ее, – и с непреодолимой, всепобеждающей силой железной воли он добавил: – Она состоит в том, чтобы похитить из храма Весты палладий. Терпением и упорством через шесть месяцев пребывания в этом подлом городе (а я тогда еще не знал никого из вас) мне удалось проникнуть за ограду храмового сада и даже сделаться другом одной из двух собак, охраняющих храм. Была глубокая ночь, я перелез через стенку, отделяющую сад весталок от Рощи Говорящего вещателя. Сторожевой пес молчал, я надеялся встретить одинокую слабую женщину, но наткнулся на крепкого молодца, который выхватил оружие и помешал мне похитить палладий. Этим роковым человеком, встретившимся на моем пути, был Луций Кантилий. Если бы он находился в храме в то ночное время на законном основании, мне пришел бы конец. На мое счастье, этот человек проник за ограду храма украдкой, так же, как и я. Если бы я раскрыл его, то в глазах преторов, народа, понтифика он стал бы нечестивцем и осквернителем – так же, как и я, если бы он вздумал раскрыть меня. Значит, на мое счастье, мы с ним были связаны нерасторжимыми узами и были приговорены молчать, моя попытка осталась в тайне, и я смог вынашивать дальше свою идею в надежде, что она когда-нибудь осуществится. Я продолжал наблюдать за окрестностями храма, и однажды ночью, хотя обеих сторожевых собак заменили, снова проник в сад. Я знал, что в эту ночь весталка Флорония, любовница Луция Кантилия, дежурить не будет, а следовательно, и он не придет ни в сам храм, ни в сад. Я снова забрался на стену и уже собирался спрыгнуть в сад, когда одна женщина, некая Волузия… К счастью, она умерла, когда неожиданно увидела своего вернувшегося сыночка, о котором ей сообщили, что он погиб в битве у Тразименского озера. Так вот, эта проклятая Волузия, которая в этот час молилась и колдовала в роще, увидев меня на верхушке стены, завопила об осквернении и стала громко звать на помощь, так что мне пришлось поспешно спуститься, а поскольку старуха продолжала кричать, я попытался заткнуть ей рот, да тут я услышал летящих с лаем собак, голоса рабов и вынужден был пуститься наутек. Женщина обо всем рассказала рабам, но те, не заметив ни лестницы, ни других следов человеческого присутствия, кроме как этой проклятой старухи, кажется, не очень-то ей поверили, а весталка
