Кристиан Комбаз - Властелин Урании
Прокоп уже поплатился за подобное четырьмя годами тюрьмы, якобы во искупление свих сношений с сатаной, но его вызволил один знатный дворянин, который тоже, как и он сам, был сопричастен не слишком терпимым обыкновениям.
С тех пор он шпионил за теми семействами, на которые шил, кому был обязан своей жизнью и состоянием, ибо знал, что при малейшей перемене в императорском настроении рискует потерять как то, так и другое. Но, главное, он уверял меня, что с первой минуты почувствовал ко мне огромную жалость. Он опасался, как бы страсть императора к природным курьезам не разлучила меня с моим хозяином, заставив превратиться в несчастнейшего из придворных шутов.
Бернгард Прокоп сказала, что, покинув город, Тихо Браге поступил бы весьма дальновидно. От Гайека, в свой черед узнавшего от этом от одного из учеников, работавших с ним, портной слыхал, будто на прошлой неделе на часовой ярмарке видели Николаса Урсуса. Поговаривают, что его бесит успех при дворе, доставшийся на долю его прежнего учителя, и он плетет заговор, чтобы расквитаться с ним. Но Рудольф приказал его найти, чтобы наказать за подделывание гороскопов и наглые публичные отзывы об императоре.
Когда мы прощались, голубые глаза Прокопа наполнились слезами, и он сказал: «Если Тихо Браге покинет город, последуй за ним и будь осторожен, берегись, как бы кто не увидел твоего брата, ведь если до ушей императора дойдет, что ты обременен такой ношей, тебя скоро разлучат с твоим хозяином и заставят служить капризам придворных».
Увы! Я думал, что Урсус, конечно, уже знает о предсказании, сделанном императору, и, пустив в ход тысячу хитростей, которые у предателя всегда найдутся, не преминет позаботиться, чтобы во дворце прослышали о том, что и сам Тихо Браге не более чем обманщик, использующий дарования своего карлика.
Прибыв в замок Бенатки, господин Браге поначалу казалось, следовал советам портного Прокопа. Он распорядился, чтобы ни его домашние, ни слуги никому не болтали о том, что у меня есть брат-нетопырь; Тюге, который все понял как нельзя лучше, ответил на это так: «Стало быть, отец, вы хотите, чтобы ваш колдун принадлежал только вам? Но чего вы боитесь? Разве вы уже не заручились благосклонностью императора?»
Рента сеньора Браге составила не две тысячи гульденов, а три, что обеспечивало ему самое высокое положение, сразу после канцлера, но это же стало причиной придворных распрей. Тюге охотно воспользовался бы мною, чтобы в свой черед привлечь внимание императора, но, вероятно, отец заподозрил нечто в этом роде, потому что он отослал сынка на два месяца в Данию, где поручил собрать все его приборы, чтобы перевезти их в Прагу.
Молодому человеку также была доверена задача получше: расписать Лонгомонтанусу все преимущества, коими его прежний учитель пользуется в Богемии, а в письме, которое он должен был ему передать, сам Тихо Браге рассказал о своем намерении построить новый Ураниборг. В Праге, как сообщалось в письме, нашелся печатник, способный воспроизводить цифры и рисунки, а сам он намерен распорядиться, чтобы всю его библиотеку, которая пока хранится в Магдебурге, перевезли в его богемский замок. И наконец, он звал Лонгомонтануса поскорее приехать в Богемию, дабы воспользоваться здешними во всех смыслах наилучшими условиями.
Между тем Сеньор, едва успев приехать в Бенатки, весьма резко столкнулся с тамошним управителем по имени Каспар фон Мюльштайн, самым прямолинейным и беспокойным субъектом на земле, – это был лютеранин, огромного роста, с лысой головой и отвислыми, как у пса Лёвеунга, веками (кстати, Лёвеунг околел по дороге, когда мы взбирались на холм).
Господина Браге опечалила утрата собаки, напоминавшей ему о годах, проведенных на острове. Он очень нежно утешал свою младшую дочь Софию, тоже этим огорченную. Пока он говорил с ней, я думал о лукавом сходстве с гибелью льва Габсбургов, которым воля Провидения только что отметила смерть пса, принадлежавшего моему господину (ведь по-нашему, по-датски, Лёвеунг значит «львенок»).
Если императору суждено умереть вслед за своим львом, – сказал я себе, – то и хозяин мой надолго ли переживет собственного львенка? Я уже знал, что нет, и это наполняло мое сердце великой скорбью. София, вразумленная странной мудростью, что присуща детям, тоже, без сомнения, чувствовала нечто сходное, ибо все то время, пока ее старик-отец препирался с управляющим, она что было сил цеплялась за его руку, а когда пришло время ложиться спать и их разлучили, она заплакала.
В конце концов Тихо Браге принялся таскать Каспара фон Мюльштайна по всему поместью вместе с секретарем и письменным прибором, требуя, чтобы список чудес, коих он потребует от архитектора, был составлен незамедлительно.
После всех чумных эпидемий и прочих бедствий, которые небеса с той поры успели обрушить на Богемию, я уж не знаю, что сталось с Бенатки, но тогда нашему взору предстали весьма добротные крестьянские жилища, была там и кузница, и на холме перед тяжеловесным порталом, ведущим во двор замка, исправно поскрипывало мельничное колесо.
Какой-то дворянин в прошлом году рассказывал мне, что замок остался в прежнем виде. Это четырехэтажное здание (не считая сводчатых подвалов, уходящих глубоко в толщ скалы). Мощенная камнем дорога ведет к селению, продираясь сквозь заросли боярышника. Слева от портала, увенчанного аркой, притулилась к толстостенной башне низенькая часовня.
В те времена двор замка, топорщась и теснясь, заполняли деревья, среди них эхом отдавался собачий лай; шум отьезжающих повозок, задыхаясь, тонул в завывании ветра, что кружил и метался в кронах. Шелест листвы был так звучен, что глушил конский топот, но во внутренних покоях и лестничных пролетах царило безмолвие, достойное склепа.
Стужа, донимавшая нас той зимой, заставляла жалеть о Ванденсбеке. Камины, сложенные плохо, не исполняли своего назначения. Да к тому же их было очень мало. Число покоев, весьма обширных и дурно меблированных, вечно оказывалось недостаточным, чтобы дать приют нашим гостям. Когда два месяца спустя Тюге привез Лонгомонтануса с молодой женщиной, которая, как он утверждал, приходилась ему женой (его трудами она уже была брюхата), ученик хозяина не смог остаться с нами. Сеньор отослал его в Прагу с рекомендацией к ректору университета.
Прежде чем распрощаться, он попросил молодого человека ни в коем случае никому не говорить, что у него есть карлик.
«Какой карлик? Йеппе не карлик, он великан!» – сказал Лонгомонтанус, повторяя фразу учителя.
То был первый случай, когда я услышал шутку из уст этого холодного человека, без малейшего сожаления бросившего меня погибать на острове; чтобы позабавить сотрапезников Господина, я, бывало, не раз кричал, что по росту я отнюдь не карлик, на что Сеньор отвечал: «Ну да, ты великан, самый маленький из всех великанов».
Он обещал весной снова призвать Лонгомонтануса к себе, тогда и наблюдательная башня будет подготовлена для установки приборов, оставшихся в Гамбурге и Любеке. На самом же деле у него была другая причина, чтобы избавиться от помощника, которого он ранее с таким жаром звал приехать. Если отныне в замке не хватало места, чтобы принять Лонгомонтануса, оно зато было приготовлено для Йоханнеса Кеплера, которого хозяин упрашивал явиться, дабы споспешествовать его трудам.
Итак, мы ждали Кеплера. К тому же Тихо Браге не находил способа, как признаться Лонгомонтанусу в тех переменах, которым подверглись его астрономические воззрения. Можно было заметить, что он с удовольствием внимает соображениям, какие некогда брезгливо отвергал, и ныне склонен думать, что Земля есть не более чем некий клещик, затерянный в эфирных пространствах Вселенной. Он даже, чего доброго, пришел к убеждению, что она вертится, но сказать такое бывшему ученику было свыше его сил, потому-то он и отослал Лонгомонтануса с глаз долой.
Господин Браге хвалился в самом скором времени пристроить к замку по его бокам деревянное сооружение на манер прогулочных галерей Ураниборга. Предполагалось вывести галерею и на кровлю, предусмотрев там балюстраду с поручнями.
При одной мысли об этих строительных работах он приходил в великолепное расположение духа подобно тем ловцам душ во славу Господню, которые решили очиститься покаянием и зрят перед собой отныне путь добродетели, усыпанный более розами, нежели шипами.
Каспар фон Мюльштайн, напротив, не видел во всем этом ничего, кроме безрассудной расточительности. Из-за этого его чуть было не прикончил апоплексический удар. Составив перечень работ, которые намеревался произвести новый владелец Бенатки, он увидел, что последний готов Для пользы науки истощить доход, которого и так едва хватало на содержание поместья, и послал о том донесение секретарю императора.
Барвиц ему ответил, что научные надобности господина Браге обжалованию ни в малейшей мере не подлежат, однако довел это до сведения двора и даже за спиной его величества уведомил членов имперского совета, что датчанину собираются пожаловать наследственный фьеф. Совет ужасно всполошился, чем вынудил императора объявить, что он никогда не имел намерения возносить вновь прибывшего на ту же высоту, какую по праву занимают его старинные вассалы.
