Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона

   — Тогда я должен поблагодарить судьбу за такой подарок. — Эвдокс прижал ладони к груди. — Наконец-то я встретил тех, с кем мечтал увидеться! Я опоздал на встречу с великим, но успел на свидание с мудрыми.

   — Демокрита из Абдер ты тоже относишь к мудрецам? — спросил Платон.

   — Его мудрость ужасна, — ответил Эвдокс, Шагая рядом с Платоном. — Он знает так много, но его знания лишают человека всякой радости и надежды. Душа смертна, богов нет, всё происходит по необходимости, в мире только пустота и исчезающая в ней материя. Никто не обладает свободной волей, никто не творит. Со смертью всё кончается.

   — В этой точке зрения тоже есть своя прелесть, — заметил Исократ. — Нет никаких божественных установлений, всё происходит только по договорённости между людьми, хорошо скрытое преступление навсегда останется скрытым, душу не ждёт наказание за преступления в царстве мёртвых, всё начинается и кончается на земле, не надо тысячелетиями скитаться по кругу рождений и смертей — одна жизнь, одна смерть. Делай что хочешь и никого не бойся.

   — А зачем жить? Какова цель?

   — Ради наслаждения, — смеясь ответил Исократ.

   — Ты рассуждаешь, как Аристипп из Кирены, — сказал Платон. — Надеюсь, это не твои убеждения?

   — Разумеется, нет. Но я хотел сказать, что такой взгляд возможен, у него есть основание. Как у Аристиппа.

   — Это взгляд от противного: я говорю, что душа бессмертна, Аристипп возражает, утверждая, что она смертна.

   — Демокрит, — уточнил Исократ. — Аристипп о смертности души, кажется, ничего не говорил.

   — Хорошо, — согласился Платон и продолжил: — Я говорю, что боги есть, Демокрит — что их нет. Я утверждаю, что мир сотворён разумом, он — что одной только материей. Я вижу цель человека в стремлении удостоиться участи богов, он считает, что цель жизни — наслаждение и исчезновение в беспамятстве. У Демокрита мир скорее мёртв, чем жив, у меня — вечно живой и мыслящий. У Демокрита мир тления и грязи, у меня — гармонии и красоты.

Говоря это, Платон испытывал ненависть к Демокриту, как если бы тот отнял у него самое дорогое: свет, воздух, простор, душу, богов, прекрасное, вечность. Попытался украсть, посягнул на нечто, без чего и жизнь не жизнь и смерть не смерть, а только соединение и разъединение атомов — неделимых, неизменных, непроницаемых, не несущих в себе никакой памяти о том, что они составляли в сцеплении и столкновении с другими.

Нельзя сказать, будто Платон никогда не слышал о таком взгляде на мир. У Демокрита были предшественники, учителя, и есть, разумеется, последователи, ученики. В конце концов, как он недавно сказал, эта точка зрения возможна просто из противоречия общепринятым взглядам, всему, что пришло от предков. Но чтобы искренне верить в истинность таких убеждений да ещё и внушать их другим людям — с подобным Платон столкнулся, пожалуй, впервые. Даже книга, в которой изложены враждебные духу и богам убеждения, терпима — она может быть всего лишь результатом упражнений беспокойного ума. Но человек, воплотивший в себе антизнание, антиверу — это ужасно, нетерпимо, античеловечно.

Будь мир таким, как он представляется Демокриту, Платон не стал бы жить, задохнулся бы от тоски или убил себя, чтобы не ползать по земле, подобно муравью. Жизнь в мире Демокрита — существование без следа и цели, по произволу бездумных тёмных сил, бессмысленная игра, оскорбительная нелепость. Из праха в прах. Ни прошлое, ни будущее в таком мире не имеют смысла. Знание, талант, мудрость — никчёмные безделушки — тоже являются фактами прошлого. Знание как прозорливое проникновение в суть мира и бытия — смертельно, губительно, загоняет в тупик бессмысленности и отчаяния. Не будет встреч с дорогими и любимыми за гранью земной жизни, не будет истинного вознаграждения за подвиги и труды, не будет возвращения, путь к совершенству и бессмертию ведёт в пропасть.

Будь на то воля Платона, он изгнал бы Демокрита из Афин, запечатал бы его уста, а все его книги сжёг. Нельзя выхолащивать человека, оставляя ему лишь пустую оболочку, которая хуже одежды, потому что облегает не тело, а пустоту, в которой, впрочем, время от времени проносятся атомы. Нет, человек соткан из бессмертной души и бренного тела, он — частица всезнающего и всеблагого, он созерцает, страдая и радуясь, плоды творчества мирового духа и прибавляет к его совершенству свою красоту, как цветок и букет. Там, за пределами земной жизни, мир прекрасный и вечный, там ничему нет конца и пресыщения, там бесконечный полёт, постоянное обновление и радость. Более того, всё это можно обрести, не умирая, преображаясь в красоте. Одна мечта о таком будущем возжигает Солнце, вера — окрыляет, знание — делает бессмертным. Демокрит же на той стороне, где тоска и тьма.

   — ...Демокрит утверждает, что там нет ни бездны Тартара, ни Островов Блаженных, — услышал Платон голос Эвдокса, вынырнув из своих размышлений, словно из морской волны.

   — Но хотя бы харчевня там есть? — спросил Фрике, слуга Платона.

Исократ и Эвдокс расхохотались. Вопрос Фрикса вполне стоил того. Засмеялся и Платон, но всё же ответил:

   — Если ничего нет, то нет и харчевни. Более того, если ничего нет, то нет и «НИЧЕГО». А противоположным «НИЧЕМУ» может быть только НЕЧТО. А НЕЧТО — это может быть и Тартар, и Острова Блаженных. И харчевня, — добавил он. — Кто мыслит НИЧЕГО, тот мыслит и НЕЧТО.

   — Вот! — воскликнул Эвдокс. В голосе его было столько радости, будто он открыл для себя что-то необыкновенное. — Я готов слушать такие речи день и ночь до самой смерти!

Платон ещё раз подумал, что этот юноша нравится ему. Он чем-то напоминал Федона из Элиды. Эвдокс, кажется, был так же горяч, открыт в выражении чувств, а главное — как Федон, любознателен и молод.

   — Сколько тебе лет? — спросил Эвдокса Платон.

   — Восемнадцать, — ответил тот. — Уже восемнадцать. — Он, разумеется, хотел сказать, что уже не мальчик и что к нему следует относиться как к взрослому.

Федон, помнится, тоже требовал к себе должного уважения — безобидный порок всех юношей, желающих казаться старше своих лет. И в то же время Эвдокс не был копией Федона — он был выше его ростом, почти вровень с Платоном, немного костляв, коротко острижен, губаст, как эфиоп, басил и шагал широко, как заядлый пешеход. Всё это, впрочем, не мешало ему быть привлекательным и даже красивым.

   — Что тебя привело в Афины? — спросил Эвдокса Исократ, когда они подошли к городским воротам. — Поиски судьбы, удачи, богатства, мудрости или просто попутный ветер?

   — Ищу друзей для путешествия по жизни, — ответил юноша. — А проще — тех, с кем смогу заняться медициной, географией, астрономией, математикой.

   — И ради чего ты хочешь заняться этими науками? — Платон пошёл рядом с Эвдоксом, подстроившись под его шаг.

   — Хочу узнать, что на небе, на земле и под землёй.

   — Зачем?

   — Ну раз уж я здесь — под небом, на земле, над бездной Аида, — то чем же ещё стоит заниматься? Ублажать тело приятно, но скучно; ублажать душу — искать путь к богам. Ведь это твой учитель Сократ сказал, что в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом, не стремился к знанию.

   — Да, Сократ так говорил, — согласился Платон. — Но откуда ты это знаешь? Ведь ты не встречался с ним, а книг он не оставил.

   — Как он и предсказывал, я прочёл его мысли в душах его учеников. Но хотелось бы узнать больше. Ты, Платон, не позволил бы заглянуть в твою душу? Хотя бы только в ту её часть, где записан Сократ. Я готов заплатить, — поспешил добавить Эвдокс, подумав, должно быть, что его желание заглянуть в душу Платона подобно посягательству на чужую собственность.

   — Не торопись раздавать деньги, даже если ты богат, — ответил Платон. — Сначала изучи, хорошую ли вещь приобретаешь. А знания — вообще не вещь, тем более знания подлинные, — они светят всем и никому не принадлежат. Так что платить за них некому. Сократ не брал деньги за обучение. Да и не учитель я, а всё ещё только ученик. Хочешь — будем учиться вместе.

Последняя мысль — предложение учиться вместе — была высказана не случайно, потому что и возникла раньше, когда он решил отправиться в Египет. Тогда-то он и подумал, что хорошо бы иметь рядом не только раба Фрикса, но и друга, единомышленника, единоверца. Не только плоть ищет в мире свою вторую половину, но и душа требует сопряжения с другой душой для удвоения сил, радостей, для уменьшения неудач и печалей, ударов неведомой судьбы и для того, наконец, чтобы смотреться в другую душу, как в зеркало, — верный, хоть и не единственный путь самопознания.

   — Я был бы счастлив, — ответил Платону Эвдокс. — Не смею надеяться, но был бы счастлив.

   — Ты правильно решил, — похвалил Эвдокса Исократ. — Я рад, что именно после этих слов мы расстанемся — мне здесь сворачивать к моему дому, — указал он на перекрёсток улиц. — А вам, если богам будет угодно, до расставания ещё очень и очень далеко.