Решад Гюнтекин - Ночь огня

Мне следовало усилием мысли отделить событие от декораций, вспомнить былое великолепие Афифе и сохранить воспоминания в некой абстрактной пустоте...

Пусть нам не удалось достичь истинного блаженства, но в мечтах я преобразую воспоминания, добавлю недостающие элементы и, возможно, доберусь до определенных высот. По крайней мере, так я смогу убедить себя, что не напрасно совершил преступление.

Не отрывая глаз я разглядывал лицо Афифе, которое то и дело скрывалось в тени волос и маминых рук, и вспоминал произошедшее во всех деталях.

То, что случилось наверху, можно считать либо совпадением, либо вмешательством высших сил. Ведь мы оба повторно споткнулись об эту перину или ковер. Наши тела соприкоснулись, и этого оказалось достаточно. Горящие запястья дотронулись до моих ладоней, подвижный стан оказался в моих руках. Тогда я не обратил внимания, но теперь вспомнил, как ее голова скользнула по моему подбородку, а волосы упали мне на плечо. Я поцеловал ее в подбородок, во рту остался соленый привкус слез, и вот, наконец, содрогания последних мгновений... А вдруг Афифе все это время была без чувств? Как тогда, во время приступа у гробницы, в первую ночь? От мысли, что я овладел ею против воли, пользуясь ее бессознательным состоянием, у меня волосы встали дыбом.

Во что бы то ни стало этой ночью я должен был переговорить с ней с глазу на глаз и избавиться от страшных сомнений.

Я подошел к женщине:

— Полагаю, Афифе-ханым, маме пора спать.

Она не ответила, даже не подняла головы, а мама возразила:

— Пусть сегодня все будет так, Кемаль. Я хорошенько высплюсь завтра, сынок.

Вскоре домочадцы начали разбредаться по дому, мать с Афифе тоже поднялись. Я подошел к ней еще раз и попытался подать ей знак, что нам непременно нужно поговорить. Но она смотрела себе под ноги, хмурилась и молчала. Когда мама вышла из комнаты, Афифе направилась следом, не отставая ни на шаг.

V

С детства я обладаю одной особенностью. Обычно человек, попавший в беду или затруднительное положение, страдает бессонницей. Со мной же все наоборот. Более того, стоит мне немного устать, я сразу же обессилеваю и засыпаю не сходя с места. При этом часть сознания продолжает бодрствовать, мыслить и фантазировать. Часто происходят провалы — тогда мысли преобразуются в видения, и я переживаю их как будто наяву. Затем внезапное пробуждение, как от удара, и вновь сновидения... В этом состоянии я пребываю до тех пор, пока глубокий сон не сморит меня.

Той ночью переживаний хватало. Я бросился на постель, не раздеваясь, и забылся сном. Внезапные пробуждения заставляли меня подскакивать на кровати, метаться, но совсем скоро я вновь впадал в забытье. Одно из пробуждений было особенно резким. Свеча на столике у изголовья погасла. Оцинкованная кровля, на которой обычно развешивали белье для просушки, тихонько потрескивала. Тот же звук померещился мне в первую ночь, когда мы встретились с Афифе. Я вновь ощутил странную уверенность, что Афифе — причина этих звуков, но, как и тогда, разум заверил меня, что предположение необоснованно...

Я повернулся к окну. Через прорези ставень можно было разглядеть силуэт: мелькнула тень медленно идущего человека...

Вскочив с постели, я открыл балконную дверь. Афифе...

Она вошла следом за мной, но вдруг отстранилась и прижалась спиной к стене.

Ее плечи и руки были плотно закутаны в манто, словно в пелерину.

Несколько часов назад она не решалась даже посмотреть мне в глаза, избегала меня. Какая сила привела ее сюда теперь?

Поскольку руки женщины прятались в глубине манто, я взял ее за плечи и провел в комнату. Она сделала несколько шагов, ступая на мысках, но не противилась.

— Как здесь темно... — прошептала Афифе.

Меня охватило странное спокойствие, как будто я

долго ждал назначенного часа свидания, и наконец дождался.

— Стойте тут, — ответил я, направляясь к столику у кровати, чтобы зажечь одну из свечей в канделябре. Обернувшись, я увидел, что она стоит совсем рядом и улыбается. Афифе подошла так тихо, что я ничего не услышал.

Две толстых косы обрамляли ее голову с двух сторон и скрывались под воротником манто. Губы и щеки покрывал легкий слой помады и румян. С глаз еще не спала краснота, но ресницы были накрашены.

Афифе усмехнулась и что-то сказала, но так тихо, что я ничего не понял. Знаком она показала, что боится быть услышанной домашними, а затем приблизилась и медленно прошептала мне прямо в ухо:

— Я говорю, что совсем потеряла совесть, Мурат-бей...

Я улыбнулся:

— Что за слова, Афифе-ханым?

Афифе пожала плечами:

— Что поделать, так и есть...

Я искал ее руки, но она по-прежнему прятала их в манто. Мы стояли лицом к лицу, молчали и улыбались, разглядывая друг друга в зыбком пламени свечи.

— Так и будете стоять? Вы не хотите снять манто? — спросил я.

— Мне холодно, — пошутила Афифе. В ее голосе слышалось легкое волнение, но она не стала возражать.

Я стянул манто с ее плеч и понял причину нерешительности. На ней был только пеньюар. Но она делала вид, что ничуть не смущена, лишь поводила плечами и подносила руки к груди, как будто пытаясь защититься от холода.

Афифе снова усмехнулась и повторила свои слова.

Чтобы выиграть время, я складывал манто очень медленно, а затем повесил его на спинку кровати и обратился к ней:

— Афифе-ханым, вы как ребенок.

Не скрою, в тот момент у меня возникли подозрения.

Я не предал должного значения косметике на лице Афифе и открытому пеньюару, в котором она пришла ко мне.

В голове у меня пронеслось: «Стало быть, Афифе изменилась с тех пор. А может, она всегда была такой, но детская наивность не позволила мне этого понять...»

Тайна открылась: я понял, почему там, на чердаке, она так легко отдалась мне. Пока я был занят своими мыслями и манто, она разглядывала себя в зеркале, которое стояло на тумбочке.

Вдруг она произнесла, будто пытаясь оправдаться:

— Что поделать, завтра для нас не существует.

Фраза из романа, которая в свое время не сходила

с моего языка, а потом передалась ей, вновь перевернула все с ног на голову. Я понял, что она впервые навела красоту для меня, и кто знает, как долго она боролась с собой, прежде чем прийти сюда.

Мне почудилось, что в ее глазах стоят слезы. Я подошел ближе, но не посмел дотронуться до нее и только сказал:

— Спасибо, Фофо.

Она встрепенулась. Я впервые назвал ее Фофо. От волнения она не замечала, что плачет, по-детски радовалась и удивлялась:

— Вы назвали меня Фофо? Фофо, Фофо... Как хорошо!..

Я взял ее за руки и усадил на диван напротив.

Понятно, зачем Афифе постучалась ко мне в такой час и чего от меня хотела. Но почему-то у меня не возникло никакой низменной страсти к ней. Моя грудь трепетала от волнения, как в пору ранней юности, пальцы робко касались ее щек, волос, обнаженных плеч, с губ одно за другим слетали детские словечки:

— Красавица Фофо... горячая Фофо... мягкая Фофо...

Освещения мне было недостаточно. Я вновь подошел к столику, зажег все свечи в канделябре и поднес его к лицу Афифе.

— Моя Фофо, твое лицо отливает перламутром. Как я страдал, как хотел дотронуться до этого подбородка, губ, до ямочки на твоей щеке. Спасибо тебе за то, что ты пришла ко мне этой ночью, Фофо... Ты прекрасней, чем прежде, моя Фофо...

«Ты прекрасней, чем прежде, Фофо!..»

Любой тридцатилетний мужчина, познавший, что такое красота, считает, что ни одна женщина в тридцать пять не способна выглядеть лучше, чем в двадцать лет. Тем более дочь Склаваки, которую бедность и страдания состарили раньше времени. В конце концов, слова «ты прекрасней, чем прежде, Фофо» могли быть просто комплиментом женщине, которой мне хотелось угодить. Долгое время я думал именно так.

Но теперь, когда мне перевалило за пятьдесят, я могу утверждать с беспристрастностью третейского судьи: в ту ночь Афифе — с ее усталой кожей, которая то розовела, то бледнела под тонким слоем румян, с более резкими и выразительными чертами лица, с дрожащими губами, с широким лбом и седыми прядями волос — была по-детски невинна. И уж точно привлекательнее, чем прежде. Она была настоящей женщиной...

Я подносил подсвечник к ее лицу, разглядывал ее вблизи и издалека. А она пыталась посмотреть на меня в ответ, но то и дело отводила взгляд, как будто огоньки свечей не давали ей этого сделать.

Вдруг она нервно задрожала, откинула голову, словно отринув все сомнения, и со смехом произнесла:

— Что уж теперь!.. Зачем мне стесняться тебя, Мурат? Разве мне есть чего стесняться? — И затем добавила: — Ведь я так люблю тебя...

Оглядываясь, она искала, с чем бы сопоставить глубину своего чувства, и, не найдя ничего, беспомощно развела руками...