Юзеф Крашевский - Комедианты
В одно утро Вацлав и Франя сидели в маленькой комнатке вели между собой оживленный разговор. Бжозовская вышла на минуту с ключами; вдруг молодой человек встал с места, немного взволнованный, но серьезный, подошел к Фране и, взяв ее за руку, спросил:
— Панна Франциска! Ведь вы позволите сказать вам одно очень важное слово?
Девушка догадалась, опустила глазки и молчала.
— Молчание — позволение, — сказал Вацлав, не выпуская руки, — нет надобности говорить того, что могла ты прочесть в моих глазах: люблю тебя, сильно, искренно, навеки; скажи, хочешь ли ты быть моею?
Франю так взволновало счастье, хоть давно уже ожидала его, что она ответила только взглядом и пожатием руки; когда любопытная Бжозовская влетела вдруг и увидела, в чем дело, она словно ошпаренная выскочила опять под каким-то предлогом, беспрестанно повторяя:
— Слава Богу, объяснился! Слава Богу! Ей-Богу, объяснился! Вот как говорила, так и сделалось… сделалось… объяснился…
Отсыпая так, без всякой связи, фразы, она и не заметила, как нос к носу встретилась со стариком, которого толкнула довольно сильно в плечо.
— Что это с вами, панна Бжозося? — спросил Курдеш.
— А, это вы! Уже! Уже! — воскликнула она. — Уже! Уже! Ей-Богу, уже!
— Что уже?
— Объяснился.
— Кто? Что? Кому? О чем?
— А, да не притворяйтесь, ротмистр, не мучьте меня! Кто же, если не Вацлав.
— Кому, панна Бжозося?
— А, ротмистр, да перестаньте! Что вы толкуете! Франя! Франя! Пойдемте, пойдемте!
И она потащила старика за собой в комнату, словно боялась, что жених опять убежит.
Ротмистр вошел, почти всунутый Бжозовскою, несколько встревоженный, нашептывая молитвы, что привык он делать при всех важнейших случаях жизни.
Он застал Франю наклонившеюся над пяльцами, облитую румянцем, взволнованною; Вацлав сидел подле нее и, улыбаясь, целовал протянутую ему руку. Заметив вошедшего старика, Вацлав встал и подошел к нему.
Бжозовская сунув только голову, боясь своим присутствием испортить формальное объяснение, выскочила назад, встала на карауле у замочной дырки.
— Почтенный ротмистр! — начал Вацлав. — Позвольте мне поблагодарить вас за ту доверенность, с какою вы приняли меня в дом, как сына, не боясь позволить мне стараться о сердце и любви вашей дочери, этого ангела, поселившегося под вашею счастливой кровлею. Теперь настала решительная минута; с ее позволения прошу у вас ее руки.
— Благослови Господи, благослови Господи! — воскликнул ротмистр, протягивая руки и рыдая. — Не слеп я! Давно видел, что вы нравились друг другу. Воля Божия!.. Для меня, старика, это великое благословение и награда… Я люблю тебя, Вацлав, как сына, но…
Он остановился.
— Везде есть какое-нибудь но, мой дорогой друг, — продолжал старик, вздыхая. — Подумай, подумай хорошенько над тем, что делаешь; ты молод, очень молод; первое, может быть, случайное чувство ты принимаешь за вечное, да и партия эта тебе в настоящее время не приличная. Хотя, благодарение Богу, дворянство наше едва ли не лучше многих других, хоть имя у нас честное, хоть и копейка найдется; но Франка моя простая деревенская девочка, а ты ведь граф, ты миллионер, тебе нужно в другой свет.
— Мне?
— Послушай, это осторожность старой головы и любящего вас сердца. Ты должен сблизиться со своими, а она что же станет там делать? Хочешь, чтоб насмехались над ней, чтобы она вечно горела от стыда, не зная ни ваших обычаев, ни света, ни языка?
— Но, любезный батюшка, какого же общества Франя не будет достойна?
— Общества в христианском смысле, — сказал шляхтич, — это правда, но, по понятиям света, общество вещь иная; там неуменье поклониться больший грех, чем обида ближнего; не болтать по-французски — преступление страшнее нарушения клятвы. Там прощают все, кроме мелочей, в которые завертываются, как шелковичный червь в свои нити. В этом свете Франя будет чужая.
— Но для нее я охотно откажусь от этого света! — воскликнул Вацлав.
— Погоди и послушай, — прервал его Курдеш, — теперь хорошо тебе так говорить, но что будет потом?
— Нежели вы не верите мне, ротмистр?
— Ничуть не бывало: и люблю тебя, и верю тебе; но не хотелось бы мне отдать моей дорогой Франи туда, где она будет ниже других; тяжело моему сердцу, что берешь ее ты — богатый, знатный… барин с именем и состоянием…
— Вы хотели бы лучше видеть меня сиротой Вацлавом?
— Не скрою, хотел бы этого; миллионы ничего не значат. У кого умеренное, чистое состояние, благородное сердце и голова не заверчена, тому эти сокровища покажутся скорей бременем, чем роскошью: они потянут его в свет обмана, комедии, фиглярства и испорченности.
— Но, мой любезнейший ротмистр, я уже сказал, что не хочу этого света.
— Не зная его, — прервал Курдеш. — Это не штука! А я именно хочу, чтобы ты узнал его получше и отказался от него, зная, что теряешь… Хочу, чтобы пришел ко мне просить Франю, уверенный, что туда тебя уже ничто не манит…
Вацлав и Франя переглянулись с беспокойством.
— Таково мое желание, такова мысль моя, приказание, наконец, если нужно приказание. Пускай Вацлав поживет, по крайне мере, год в этом свете, испытает свою привязанность, и я соединю вас охотно и радостно.
— Год, дорогой ротмистр, это век!
— Минута, любезный Вацлав! Один посев, одно жниво. Тем временем и я приготовлюсь к свадьбе; а если вам так грустно расставаться на год, хотите — обручитесь. К тому же Вацлав будет посещать нас, вы будете видаться; я бы хотел только, чтобы он пустился немного в свет.
Молодые люди, опечаленные, молчали. Ротмистр, чувствуя, что огорчил их, и, не желая, однако ж, отступиться от своего мнения, стал почти оправдываться и чуть не просить у них извинения.
— Согласитесь, — говорил он, — исполнить эту фантазию старика, пусть так будет. Разве, сохрани Бог, болен сделаюсь, тогда поторопимся свадьбой.
— Что ты говоришь, папаша! — заметила с укором Франя.
— Сделайте, как я прошу, — продолжал старик, — послушайтесь.
— Мне довольно, что вы этого хотите, — сказал Вацлав, целуя дрожащую руку старика, — я не стану роптать, хотя, не скрываю, что год этот будет для меня длиннейшим в жизни; но если вы этого требуете…
— Мой дорогой Вацлав, — сказал старик, обнимая его, — я убежден, что это к вашему добру. Нужно, чтобы ты узнал свет, чтобы привязанность твоя усилилась, или, если она окажется только прихотью молодости, огоньком — воля Божия!.. Лучше пусть Франя пострадает год, другой, чем целую жизнь.
Желание старика, казалось, было непреложно; должно было согласиться; но Бжозовская, которая вошла в эту минуту с шумом, взглянула на Курдеша с таким гневом, с таким укором, словно хотела съесть его, словно его ненавидела. Рванула ключи со стола и вышла, стараясь победить в себе досаду, которую не могла высказать, не признавшись, что подслушивала у дверей. Уходя, она ворчала себе под нос:
— Вечно надо этому человеку сделать что-нибудь по-своему и вечно не то, что надо. Год велит им ждать! Отлично, хорошо, умно очень делает! Хочет, чтобы это разошлось, тогда как тут надо ловить, как птицу! Но если со мной ни о чем не советуются, не слушают меня: воля ваша, с Богом. Губи себе дитя, ведь оно твое.
Одна из любопытнейших сцен большой житейской комедии — сцена женитьбы; как разнообразно разыгрывается она, как различно начинается и кончается, каким неожиданным эпилогом завершается она! Кажется мне, что для определения общественного положения достаточно термометра супружеств; статистика браков дает вернейшее понятие о степени народной нравственности. Я понимаю мужика, которому некогда спрашивать сердце, которому нужна работница, жена, мать, пара сильных рук, чтобы замесить хлеб насущный, и он женится на первой встречной на улице; но не понимаю я чудовищных соединений в более достаточных и образованных классах, которым только выгоды и деньги служат благословением. Расчет исключительно руководит теперь большею частью связей, так что из десяти едва ли одна безупречна в этом отношении, все остальные — бесстыднейшая продажа. Это просто торг, на котором продается все: молодость, титул, красота, связи, богатство, образованность, дарование перед глазами целого света и без малейшего стыда.
В жизненной практике мы никогда не сознаемся в безнравственном убеждении, поступая самым безнравственным образом; напротив, врем сами перед собой и свое преступление прикрываем каким-нибудь достоинством. Так делается и в супружествах, хотя тайным поводом чаще всего служит мерзкий интерес и подлое желание пользоваться чужой копейкой. Кандидаты в супружество умеют хвостом вильнуть: этот жертвует собой для родителей и родных, тот для поправления падающего имения, иной разыгрывает роль влюбленного, другой еще отвергает существование сердца и боготворит рассудок, совершая во имя его подлость; в конце концов, словно в доме помешанных, каждый утверждает, что он один в здравом рассудке, чист, и никто не сознается в вине, хотя отлично видит ее и указывает в других.
