Юрий Мушкетик - Гайдамаки
Поздно вечером дед Мусий и Чуб подъезжали к Медведовке. Наговорившись за длинную дорогу, оба молчали. Воз тихо шуршал по песку, кренясь то на один, то на другой бок.
— Погоняй быстрее, — нетерпеливо сказал дед Мусий, когда они съехали на Писарскую гать.
— Как же погонять — песку по колодки. Вот выедем, тогда уж. — Чуб подвинулся ближе к передку, всматриваясь в притихшее село. — Тишина какая. Даже собаки не брешут. И огонька ни одного не видно. Рано у вас спать ложатся.
Они уже доехали до середины запруды, как вдруг коренной испуганно захрапел и убавил ход.
— Чего ты, воды испугался? — чмокнул губами Чуб. — Но! — он ударил коня концом вожжей.
Конь черкнул крестцом по оглобле и рванулся в сторону.
— Куда ты, опрокинешь, чертяка! Тпр-р-р! А это что?
В конце гребли он заметил какие-то темные фигуры. Казак вытащил из-под соломы пистолет и спрыгнул на дорогу.
— Кто там?
Ответом было тревожное храпение лошадей и тихий плеск реки. Чуб осторожно прошел вперед и сразу остановился. На краю дороги в немом испуге застыли двое мальчуганов. Рядом с ними стояла рябая корова. Мальчики, очевидно, хотели завести корову в кусты, но та упиралась и не хотела идти.
— Куда это вы на ночь глядя? — спросил Чуб у старшего мальчика, испуганно жавшегося к кусту.
— Мы… никуда, корова заблудилась.
Чуб подозрительно посмотрел на детей.
— Аж сюда зашла? — сказал с воза дед Мусий. — Чьи же вы будете?
— Якимовы.
— Бондаря? Это ж Максимовы племянники! — крикнул Чубу дед Мусий. — Максим и отец их браты двоюродные. Садитесь, хлопцы, на воз, это я, дед Мусий.
Старшенький, которому было лет двенадцать, с облегчением вздохнул.
— Ой, а мы так напугались! Нельзя в село. Мама нас послала, чтобы мы корову на хутор отвели. Заберут завтра.
— Кто?
— Как кто? Конфедераты.
— Какие конфедераты? — Дед Мусий спустил ноги с передка телеги.
— Те, что вчера в село вступили. Забирают всё. Дядька Филона за коня забили насмерть. А у нас корова тоже с панского двора.
— Где же гайдамаки? Крепость Кончакская как?
— Выбросили их оттуда. Одних побили, другие поубегали, — хлопец потянул корову за веревку и крикнул брату: — Подгони, чего стоишь, прутом её!
— Много в селе конфедератов? — крикнул уже вдогонку Чуб.
— Кто знает! Сот пять, наверное, будет. Как заехали на панский двор Калиновских, почитай, весь заняли.
Чуб подошел к возу.
— В село теперь ехать нельзя. Нужно возвращаться назад, рассказать обо всем атаману.
Старик не ответил. Он посмотрел вслед хлопцам, потом перевел взгляд на село.
— Атаману рассказать надо. Отпрягай пристяжного и скачи на Корсунь.
— А вы?
— Поеду потихоньку домой. Мне уже полегче. А конфедераты… Стар уже я, чтобы меня к управе волочь, да и мало кто знает, где я был. Продам хату — на моё хозяйство покупатели всегда найдутся — и перееду в братнину, в лес. Всё равно пустует.
Чуб попробовал уговаривать старика, но тот не захотел и слушать. Тогда запорожец отцепил постромки, сбросил на воз хомут.
— Прощайте, диду. Хочу хлопцев за плотиной догнать, расспрошу обо всём подробнее.
Чуб пожал старику руку и через минуту пропал в темноте.
В село дед Мусий въезжал со стороны Крутого яра, глухой лесной дорогой. Повсюду было пусто, тихо, густой мрак окутал улицы. Под плетнями в кустах гнездились тени — казалось, будто это не кусты раскидали в стороны свои ветви, а уродливые чудища засели на краю дороги, распростерли руки и подстерегают добычу.
Раза два лошадь пыталась заржать, тогда дед Мусий (он шел впереди) обхватывал её морду рукой, гладил и умоляюще шептал:
— Тише, Буланый. Глупый, сейчас дома будем.
Под горой, возле Оксаниной хаты, старик остановил коня и, кинув вожжи на тын, вошел во двор. Наклонившись к окну, постучал в стекло. В хате долго не отвечали. Наконец скрипнула дверь, и испуганный голос спросил:
— Кто?
— Я, Мусий.
— Какой Мусий?
— Кум твой, тише, ради бога.
Дверь осторожно приоткрылась, и на порог вышел в длинной полотняной сорочке Оксании отец.
— Чего ты тут, откуда?
— Где Оксана? — неспокойно оглядываясь на коня, спросил он.
— Не знаю, из-за неё мне столько забот. Пошла из дому ещё днем.
— Куда?
— А я знаю? Может, к тетке, а может, с ними. Надоумил бог принять счастьице в свою хату.
— Ты не причитай, — рассердился старик. — Рассказывай всё как следует. С кем это они?
— С гайдамаками. Она уже больше недели в крепости жила. А как вчера село захватили — выбили их из крепости, они все и отправились куда-то — видно, в лес, в Дубинин, или, может, в Черный. А ко мне перед вечером конфедераты приходили. Я им говорю: «За дочку не ответчик, тем паче не родная она мне, а воспитанница. Об этом всё село знает».
— Большущая свинья ты, как я вижу, — промолвил дед Мусий и пошел к коню.
Дед в белой сорочке прошаркал босыми ногами до угла хаты и остановился.
— Напрасно ты ругаешься. Думаешь, мне её не жаль, а с другой стороны — чем мы виноваты, я или жена?
— Воды много, перееду я под вербами? — не отвечая, спросил дед Мусий.
— Переедешь, ближе только к сухой вербе держись.
Не прощаясь, дед Мусий взял коня за уздечку и свернул с дороги к берегу, где плескалась сонная речушка.
Глава пятая
ВСТРЕЧА
В Корсуни гайдамаки стояли целую неделю. За это время у Зализняка побывало с десяток ходоков от обществ ближних волостей с просьбой прибыть к ним и помочь выгнать панов. Из Канева ходоки наведывались дважды. Максим уже сам подумывал об этом городе, его тревожило, что позади остается такой многочисленный гарнизон.
Однако больше всего беспокоила Умань, куда, как он знал, сбегались паны со всего правобережья. Мысль об Умани, раз зародившись, уже не выходила из его головы. Об этом городе, о его войске знал Максим давно. Наслушался о нём ещё в Сечи. С Уманью запорожцы вели самую большую торговлю. Если и нужно было ждать откуда-нибудь удара, то только оттуда.
Однажды Зализняк поделился своими сомнениями с Неживым.
— Боюсь я, Семен, — признался он. — Шляхты там сколько, войска реестрового. Я уже многих расспрашивал об этой крепости. Там что-то замышляют.
— Значит, надо туда идти, пока они с силами не собрались.
— И я так думаю. Нам первым следует ударить. Отвага — мед пьет. Но согласятся ли остальные?
— Согласятся. Давай сегодня созовем раду, всё сообща поразмыслим.
Рада проходила бурно. Одни хотели идти на Белую Церковь и Канев, другие — на Умань. Нашлись и такие, что были не прочь назад вернуться.
— Идти назад и ждать, пока придут паны и наденут на шею веревку? — возмутился Швачка. — Ни за что на свете. На Умань! Поспешим, пока там не собрались все шляхетские отряды и жолнеры не пришли, не то будет поздно. Недаром говорят: «Быстрая река берега размывает».
— Чем больше мы проходим городов и сел, тем больше у нас войска, — сказал Зализняк. — По всей Украине горят панские фольварки. Неужели мы допустим, чтобы они не догорели дотла?
— Кто об этом говорит? — снимая шапку и поглаживая потную шевелюру, пожал плечами Бурка. — Горят они и будут гореть. А нам спешить некуда, переждать надо. Шляхта уже хорошую науку получила. Да и в сенате, я думаю, люди с головами сидят, видят, до чего паны арендаторы людей довели. Больше они не дадут так измываться, может, и совсем крепостничество отменят.
На Бурку накинулись сразу несколько человек. Спорили долго и, наконец, порешили: дойти всем вместе до Богуслава, а оттуда половина гайдамаков пойдет на Умань, а другая половина — двумя отрядами на Белую Церковь и Канев.
В это время гайдамацкое войско насчитывало около десяти тысяч человек. Оно делилось на четыре куреня, во главе которых были Неживой, Швачка, Шило и Журба. Войско имело хоругвь и восемь флагов — по два на курень.
На Фастов и Белую Церковь порешили послать курень Швачки, на Канев — Неживого.
— После того как возьмете все крепости, идите к Умани. А мы тем временем там со шляхтой расправимся. А тогда уже вместе будем по Украине казацкие порядки заводить, — сказал в заключение Зализняк. — И ещё об одном хочу молвить. В войске нашем нет порядка. Надо учить гайдамаков строю, потому что не раз придется встречаться со шляхтой в чистом поле. Сегодня же пошлем запорожцев в сотни. А атаманам, которые не знают, я сам покажу.
Большую часть дороги Неживой ехал на возу или шел пешком вместе с другими гайдамаками. Уже давно отделился от него курень Швачки, свернул на разбитый Фастовский шлях. Из Богуслава с Неживым выступила только горстка людей — почти весь свой курень он оставил с Зализняком. Но уже через несколько дней след колес атаманова воза топтали сотни ног. Одни за другими вливались в войско Неживого встречные гайдамацкие отряды, приходили отдельные крестьяне. Чаще всего они присоединялись к войску после ночевки в селе. Утром вытаскивали из-под соломенной стрехи в сарае острые, клепанные нынешней весной косы и пристраивались в конце отряда. В беседах с гайдамаками Неживой старался показать себя спокойным, на первый взгляд даже безразличным ко всему. А в голове сновали тревожные думы. Там, с Зализняком, всё казалось проще. Они все сообща советовались, спорили, а только последнее слово всегда было за атаманом. Теперь же всё приходилось решать самому. Он придирчиво, даже с подозрением оглядывал некоторые ватаги, а за двумя гайдамаками даже поручил присматривать Даниле Хрену, которого послал в войско Неживого Зализняк.
