Октавиан Стампас - Древо Жизора
Затюканная, вечно улыбающаяся блаженной тихой улыбочкой, Мари родила Жану еще одного «сына собственного деда», которого назвали Жераром. Если бы только сенешаль Жан знал, что спустя два года новым великим магистром сделается Жерар де Ридфор! Вряд ли бы он стал называть так своего второго отпрыска. Дети росли болезненные, с ними было много хлопот. Каждый из них отличался каким-либо особенным изъяном — Агнесса обладала столь слабым зрением, что постоянно на все натыкалась, у Гуго на лбу красовалось фиолетовое родимое пятно довольно больших размеров, по очертаниям напоминающее навьюченного осла, а у Жерара оказались сросшиеся пальцы — два на левой руке и три на левой ноге. Злые языки уверяли, что дети де Жизора отмечены печатью лукавого, но сам Жан, видя изъяны своих детей, успокаивал себя и свою жену-дочь, говоря:
— Это знаки судьбы. Наши дети станут великими людьми, вот увидишь, Жанна. Они будут такими же великими, как я.
Но в душе его грызла неизбывная зависть: "Почему у других дети рождаются нормальные? Почему не у меня? Разве у Лота были от дочерей дети с изъянами? "
Четвертый ребенок, родившийся от этого кровосмесительного союза, оказался настоящим уродом — правая сторона лица его представляла собой некий оползень, словно кто-то шутя смазал ее набок, так, что глаз оказался на щеке, а ухо чуть ли не на шее. На правой руке у него было всего два пальца, а левая нога в полтора раза длиннее правой. Такого ребенка Жан де Жизор не мог позволить оставить в своем доме, и беднягу, даже не окрестив, сбагрили каким-то бродячим скоморохам, у которых уже была целая коллекция подобных неполноценных существ.
Тот год, когда у Жана де Жизора и его дочери родилось уродливое создание, вообще оказался годом большой смуты. Орден Святого Иоанна Иерусалимского наконец собрал все свои силы для свержения господства тамплиеров в Иерусалиме и подготовил переворот, которому не удалось свершиться. Вскрылась грандиозная афера с подменой настоящего короля Бодуэна на его двойника, вот-вот в королевстве могла вспыхнуть гражданская война. Кончилось же все полной победой тамплиеров. Бодуэн IV отправился в иной мир, его трон ненадолго занял малолетний Бодуэн V при регенстве его опекуна, графа Триполитанского, затем и он предстал перед Всевышним, а новыми королем и королевой стали Гюи де Лузиньян и принцесса Сибилла. Сначала они поженились, а затем добились коронации, еще не зная, что царствовать им предстоит в Святом Граде чуть больше одного года. И во всех этих интригах участвовали какие угодно люди, но не Жан де Жизор. Монах Гийом и безликий урод де Труа играли куда более важную роль, чем еще недавно столь могущественный сенешаль Жан. Это его удивляло даже в большей степени, чем злило. Он лихорадочно искал вокруг потерянные бразды власти и не мог их найти, покуда все не разрешилось как-то само собой — в один прекрасный момент сгинули, исчезли, пропали навсегда и монах Гийом, и лишенный лица таинственный де Труа. Правда, вместе с ними исчез оригинал той самой рукописи, которую двадцать лет назад в замке Массиат передал Бертрану де Бланшфору шах-аль-джабаль Хасан II, но это не такая уж беда — у Жана де Жизора имелись в запасе три копии с этой рукописи, причем одна из копий была настолько мастерски выполнена, что отличить ее от оригинала не смог бы ни один ученый муж. С исчезновением Гийома и де Труа, Жан де Жизор почувствовал себя снова в своей тарелке и вновь расправил плечи. В конце того сумбурного года случилось событие, ставшее окончательным поводом к будущему падению Иерусалимского королевства, поставленного на грань краха двумя главными обстоятельствами — во-первых неотвратимой угрозой со стороны Саладина, а во-вторых, грандиозной идеей, родившейся в недрах ордена Рыцарей Храма, и заключалась эта идея в необходимости утраты Иерусалима, дабы вызвать новый крестовый поход и возродить славу и могущество крестоносцев, истаявшие за мирные годы существования королевства.
Итак, в конце года, разбойник Реве Шатильонский, владычествующий в Заиорданье, напал на богатейший караван, двигающийся из Сирии в Мекку, перебил всю охрану, завладел великолепными товарами, а купцов засадил в казематы замка Керак.
Конец декабря ознаменовался сильными холодами. В Иерусалиме выпал снег и расположился на улицах Святого Града с такой уверенностью, будто это был Кельн или Прага. Восстановленная крестоносцами купель Вифесды покрылась толстым льдом и стражники гоняли ребятишек, стремящихся затеять на этом льду свои резвые игры. На Рождество снова начался снегопад, да такой обильный, что улицы Иерусалима утонули в белых перинах, и хотя снег здесь бывает почти каждую зиму, такого изобилия его никто из старожилов не мог припомнить. Послы от султана Саладина с трудом пробирались на своих великолепных скакунах через это снежное месиво, направляясь к дворцу короля Гюи. Они везли ему строгий ультиматум, в котором говорилось, что если король не сумеет заставить Рене Шатильонского освободить купцов и вернуть награбленное добро, вся военная мощь Египта, Сирии и Алеппо двинется на свержение власти крестоносцев в Палестине.
Приняв послов и выслушав ультиматум Саладина, Гюи де Лузиньян вызвал к себе великого магистра тамплиеров Жерара де Ридфора и приказал ему немедленно направить своих людей в Керак. Начинались Рождественские увеселения, и королю не хотелось больше забивать себе голову этим дурацким конфликтом на юго-восточной границе королевства. Жерар де Ридфор хотел было заявить Гюи, что приказывать ордену может лишь папа Римский, но сжал зубы и ответил:
— Мы сделаем все возможное, ваше величество, чтобы помочь вам справиться с этим недоразумением.
Отправившись в Тампль, он вызвал в бело-красную комнату сенешаля Жана де Жизора и сказал ему:
— Дорогой Жан, я понимаю, что вам бы хотелось провести Рождественскую неделю в Иерусалиме, но долг заставляет меня отправить вас в замок Керак и пригрозить разбойнику Рене, что если он не отпустит захваченных купцов и не вернет им хотя бы часть награбленного, тамплиеры явятся к Кераку точно так же, как некогда являлись к замкам ассасинов в горах Антиливана. Готовы ли вы, отбыть туда немедленно?
— Не нам, не нам, но имени Твоему, — ответил сенешаль, глядя на великого магистра таким уничтожающим взглядом, что де Ридфору захотелось швырнуть в физиономию нахального сенешаля стоящий поблизости кувшин с элевтеропольским вином. «Как он смеет так смотреть на меня? — подумал великий магистр. — Ведь мы с ним, кажется, одногодки. Подумаешь, зять покойного де Бланшфора! Теперь иные времена, и он всего лишь сенешаль, а я…» Но он сдержался, не вспылил, а наоборот, ласково улыбнулся и сказал:
— Ну вот и славно. Так хочет Господь.
И Жан, проклиная де Ридфора, Гюи Лузиньяна и Рене Шатильонского, отправился сквозь стужу и снег с небольшим отрядом снова в Моавские горы. Естественно, ему ужасно не хотелось там появляться после того, как он спровоцировал три года назад губительный поход на Мекку. Но делать было нечего, и он ехал верхом на новом своем жеребце, ветер хлестал его по лицу, и Жан от души желал Иерусалиму и всей Палестине провалиться под землю, проклятия рвались прямо из его сердца, а вьюга разносила их по всей окрестности. В Иорданской долине сделалось теплее, ветер затих и можно было даже откинуть капюшон шерстяного гарнаша. Проклятья иссякли в устах сенешаля Жана, и он теперь думал только о том, как бы эдак избавиться от унылой поездки в Керак. Когда переехали через Иордан, снова подул ветер.
— Взгляните, — воскликнул комтур де Нуар, указывая на север, — кажется ветер несет нам не только снежные хлопья.
Действительно, к ним приближался довольно многочисленный отряд сарацин, настроенных явно весьма недружелюбно. Стычка была неминуемой. Сердце сенешаля де Жизора сжалось от страха — его желание, кажется, начинало исполняться, но вовсе не так, как того хотелось бы — эти воины Саладина готовы были избавить его от встречи с Рене де Шатильоном, забрав за это жизнь.
Он заметил, что взоры всех обращены на него, и вспомнил, что нужно действовать. Медленно вытащив меч из ножен, взмахнул им над головой и крикнул:
— Босеан!
— Босеан! — откликнулись тамплиеры и, пришпорив коней, устремились вперед на врага, Жан де Жизор скакал впереди всех, все ближе и ближе становились воины Саладина, все тоскливее делалось на душе. Он чувствовал, что его сейчас убьют. Меч, а это был тот самый Браншдорм, которым его подпоясали во время посвящения в рыцари сорок лет тому назад, стал вдруг тяжелым, будто не меч это был вовсе, а сам жизорский вяз, огромное древо, растущее так далеко от этой неприютной земли за рекой Иерихон. Жан настолько остро представил себе, как его сейчас убьют, что и впрямь словно перестал существовать, как тогда, давным-давно, когда он стоял за шпалерой, а Бертран де Бланшфор смотрел на него и не видел. И случилось чудо — сенешаль Жан пронесся на своем жеребце сквозь строй летящих навстречу всадников-сарацин, не задев никого, и никто не задел его, будто никто не заметил вообще его присутствия в этом мире. Мгновенье — и он уже за спинами врагов! Проскакав еще немного, Жан пришел в себя, конь его вскарабкался на вершину невысокого холма и тут всадник развернул его и остановил. Внизу под холмом шел яростный бой, видный Жану де Жизору, как на ладони. Сражающиеся, намерзшись, рубились отчаянно, с дикими криками, остервенело. Сарацин было раза в три больше, чем тамплиеров, к тому же ветер дул им в спины, а храмовникам — в лица. Исход боя был предрешен заранее. Жан видел, как один за другим валятся с коней рыцари Храма, обагряя заснеженную землю горячей красной кровью. Вот упал комтур де Нуар, вот осталось пятеро, четверо, трое, двое… Один-единственный рыцарь, Бертран де Лантиньон, не желая сдаваться, обезумев, рубился с сарацинами. Жану показалось, что он посматривает в его сторону, словно хочет крикнуть проклятие, и когда исколотое и изрубленное тело Лантиньона упало с лошади, брызгая кровью, Жан отчетливо увидел, как золотистое свечение, очертаниями напоминающее человеческую фигуру, вырвалось, взлетело над землей, стрелой метнулось к холму, на котором стоял Жан, пролетело совсем близко и, прежде, чем взмыть в небеса, влепило сенешалю нечто вроде пощечины. Жан де Жизор вздрогнул всем телом, пришпорил коня и что было духу поскакал прочь от этого гиблого места.
