Кейт Аткинсон - Боги среди людей
Санни надеялся, что после переезда в Йорк их семья будет жить в доме у дедушки Теда, но мама сказала: «Это вряд ли», а через пару недель сняла убогий домишко, стиснутый двумя соседними, и определила Санни в «штайнеровскую школу», которая тогда ему совсем не понравилась, но сейчас уже казалась желанной.
– Заодно познакомишься с другими дедом и бабушкой, – продолжил дедушка Тед, изображая сердечную радость. – У них целый особняк в сельской местности, собаки, лошади и много чего другого. Неплохо было бы погостить у них недельку-другую, как ты считаешь?
Лошадей давным-давно не было и в помине, а собаки, дай им волю, сожрали бы Санни живьем.
– Там, наверное, и леса есть, – сказал Тедди.
Санни решил, что к этим неведомым бабке с дедом наведывается лиса, и это его ничуть не удивило. Удивило другое: насколько скоропалительно он был отправлен к ним в поместье. Ему недоставало твердости, и он это знал. Все начатки своеволия задушила в нем Виола: «Мало ли чего тебе хочется»; «Будешь делать то, что я говорю, а не то, что тебе взбрендилось»; «Потому что я так сказала!».
– Я не в восторге, – говорил по телефону дедушка невидимым собеседникам, – но его мать очень загорелась этой идеей.
Это, конечно, было после того, как мама их бросила, чтобы, как она объяснила, «бороться за свои убеждения». Дети же важнее убеждений? Или, по крайней мере, не менее важны? Она уехала в Гринэм-Коммон. Берти считала (пока сама туда не съездила), что это какая-то сказочная страна. В рассказах о незнакомых местах сестре всегда грезилась сказочная страна. Виола «пикетировала базу» – что бы это значило? «Пусть бы лучше сына с дочкой пикетировала», – проворчал как-то Тедди, а Санни услышал.
Бабка прибыла вместе с Домиником в большом допотопном автомобиле; когда они вылезали, дедуля Тед прошептал Санни на ухо: «Это твоя бабушка, Санни», хотя прежде в глаза ее не видел. Бабка приехала в потертой шубе, как будто из крысиных шкурок. Зубы у нее были желтые, прямо как нарциссы в дедулином саду. Выглядела она древней старухой, но Санни, оглядываясь назад, прикинул, что было ей не более семидесяти с небольшим. («Раньше люди выглядели старше своих лет», – отметила Берти.)
– Папочка! – воскликнула Берти и, чуть не сбив с ног Санни, бросилась к отцу; Санни удивила такая щенячья преданность, а Доминика – еще больше.
– Эй, полегче, – сказал их отец и отступил назад, словно опасаясь за свою жизнь. – Приветик, Тед, – обратился он к Тедди, когда признал в Берти свою кровинку. – Как поживаете?
Тедди пригласил их в дом на чашку чая.
– У меня и торт испечен, викторианский бисквитный, – сообщил он, и новая бабушка нахмурилась при мысли о домашнем торте, да еще выпеченном мужскими руками.
А потом все произошло очень быстро. Выпили чаю, доели (а может, не доели) торт – и Санни запихнули на заднее сиденье, к трем недовольным собакам; он и глазом моргнуть не успел, как оказался в Норфолке, а самозваная бабушка уже объясняла, что пора ему повзрослеть. Да ему всего-то семь лет! Зачем взрослеть раньше времени?! Где справедливость?
Напоследок Санни жалобно хлюпнул в подушку. Засыпал он с большим трудом, а заснув, тут же просыпался, как от толчка, и видел вокруг злую нечисть, глазевшую на него из темноты. При свете дня, когда страхи отступали, он мог разглядеть все, что его окружало, – скопившийся за долгие годы у Томаса, который с негодованием, из-под палки освободил комнату «для мальчишки», всевозможный хлам: измочаленную плетеную колыбельку, сломанную раскладушку, лыжу без пары, громоздкий абажур и самое страшное – деревянный портновский манекен, с наступлением темноты исподтишка подступавший – Санни мог поклясться – все ближе и ближе, будто затеяв жутковатую игру в «замри».
– Да, брат, детская, – сказал Доминик, – чертова нора. Будь у меня дети, я бы им выделил самую лучшую комнату.
– У тебя есть дети, – указал ему родной сын.
– Ну, в смысле, как бы да; короче, ты меня понял.
Не очень-то, подумал Санни.
В детской вечно было холодно, даже в эту летнюю пору. На стенах проступали пятна сырости, обои свисали клочьями. Единственное оконце, подернутое черной плесенью, намертво заколодило, а иначе Санни, наверное, попытался бы вылезти и спуститься по водосточной трубе – как Август в книжках.
Книжки эти, целая серия под общим заглавием «Приключения Августа», громоздились в доме у дедушки Теда и повествовали вроде бы о нем самом, а написала их его тетка. Виола когда-то прочла Санни две-три истории. Притом что Август творил всяческие безобразия, окружающие считали его чуть ли не милым мальчиком; а Санни, случись ему горошинку с тарелки на пол уронить, в глазах бабки становился самым гнусным чудовищем. Несправедливо.
И как назло, рядом не было Берти. Она бы пробралась к нему под одеяло и согрела своим теплом. С ней было уютно, и с дедушкой Тедом тоже. В «Джордане» к Санни вообще никто не притрагивался, разве только для того, чтобы шлепнуть или ущипнуть, а собаки еще и кусались. Бабка чуть что норовила огреть его сзади по ногам длинной деревянной линейкой. «Доминику это пошло на пользу», – приговаривала она. («Да уж, вырос, а ума не вынес», – фыркала миссис Керридж. Но сама не возражала против телесных наказаний. Отнюдь нет.) По ночам Санни, бывало, мочился в кровать; такое случалось с ним и дома, но здесь простыни меняла миссис Керридж, не упускавшая случая обозвать его «ссунишкой», а когда сильно злилась, могла оставить его спать и следующую ночь на холодной, мокрой постели.
В детской повсюду валялись трухлявые книжки и пазлы фирмы «Виктори». Санни ими не пренебрегал. Читал он еле-еле, зато с пазлами справлялся лихо, но какой интерес раз за разом складывать одни и те же картинки – «Домик Энн Хэтэуэй» или «Король Артур на Дартмурских болотах»? На полу до сих пор оставались обломки детства Доминика; Санни то и дело наступал на покалеченного солдатика или поскальзывался на машинке. Эти маленькие реликвии он складывал в старую обувную коробку. Несмотря ни на что, он бережно хранил серебряного зайца – подарок дедули Теда, но скучал по своим камешкам. Подъездная дорожка была засыпана гравием, да что толку? Самый ценный камень, подобранный на пляже перед отъездом из Девона, отняла бабка. («Не смей носить в дом всякую грязь».) Будь у него камешки, можно было бы пометить тропу, как сделали Гензель и Гретель, чтобы потом найти путь домой. Или же по этой тропе могла бы пройти Берти – чем она не Гретель? – чтобы его разыскать и выпустить из клетки на волю, а бабку затолкать в камин и сжечь дотла. С этой счастливой мыслью он и заснул.
«Насущный вопрос» о его учебе встал ребром. Миссис Керридж, беседуя с Томасом, удивлялась, почему мальчишку не отдают в сельскую школу. «Да потому, что ни один Вильерс до этого не опустится», – отвечал Томас. Но я же Тодд, думал Санни, меня зовут Санни Тодд, а не Филип Вильерс. Сколько должно пройти времени, чтобы он об этом забыл? Миссис Керридж поговаривала, что «сын и наследник», видать, совсем тупой, а потому ее светлости не стоит из кожи вон лезть, чтоб ему образование дать. «Я не тупой», – шептал Санни, а миссис Керридж его одергивала: «Ты помалкивай, друг ситный, покуда тебя не спрашивают». Господин Этикет только качал головой, содрогаясь от невоспитанности Томаса и миссис Керридж.
Миссис Керридж оказалась права: местную начальную школу его бабка даже не рассматривала: от слов «государственная школа» ее передергивало. А поступать в дорогую школу-пансион, которую окончил Доминик, ему было рано. «Пока еще, – добавляла бабка. – Туда принимают с восьми лет». Но и восемь лет – это слишком рано, так считал даже он, семилетний. «Да уж, брат, – соглашался с ним отец. – Я там на стенку лез, но домой не рвался. И немудрено. Это в „Джордане“ тебя, фигурально говоря, рвет, а за его пределами можно хотя бы дух перевести». Для Доминика это была чрезвычайно пространная тирада. По его словам, он сейчас «выходил из спячки», из ступора. «Прекратил себя лекарствами пичкать и всяким таким дерьмом. Лучше видеть стал. Пора отсюда ноги делать».
«Мне тоже», – подхватил Санни.
Не сбежать ли им вместе? У Санни в голове возникло видение: они вдвоем шагают проселочной дорогой, неся на шестах узелки из красных носовых платков в белый горошек, а в узелках – нехитрые пожитки. И хорошо бы еще сбоку трусила маленькая собачонка.
– Они детей совершенно не понимают, – сказал отец. – Не соображают, каково это – здесь расти.
Зато я соображаю, подумал Санни. Я ведь здесь расту.
– Вбили себе в голову, что лишения идут на пользу, вот в чем вся штука, якобы они закаляют характер, а на самом деле все обстоит с точностью до наоборот. Меня, конечно, воспитывала нянька. Коза, хуже всех наших с тобой домашних, вместе взятых.
Санни терялся. Домашнюю козу он видел вблизи только в Девоне. Она жутко воняла и норовила, если потеряешь бдительность, изжевать твою одежду. Странно было слышать, что его папу воспитала коза, но Санни за последнее время привык ничему не удивляться.
