Паринуш Сание - Книга судьбы
Тут дядя Этерам-Садат подал Сиамаку знак, и мой сын вышел из толпы и приблизился к нему. Его, похоже, натаскали: Сиамак точно знал, в какой момент ему следует встать и что делать. Мулла погладил мальчика по голове и сказал:
– Это невинное дитя – сын одного из поборников ислама, который уже немало лет провел в тюрьме. Преступный режим осиротил этого ребенка и сотни таких, как он. Благодарение Аллаху, у этого мальчика есть заботливый, самоотверженный дядя, господин Махмуд Садеги – он занял опустевшее место, стал ему вместо отца. А иначе одному Аллаху ведомо, что бы сталось с этой злосчастной семьей…
Тошнота подступила к горлу. Ворот рубашки душил меня. Я рванула его, высвобождаясь, верхняя пуговица упала на пол. Я поднялась, мое лицо так исказилось от ярости, что и мать, и Этерам-Садат сразу почуяли недоброе. Этерам потянула меня за подол чадры:
– Масум, сядь! Ради души твоего отца – сядь! Это непристойно…
Махмуд, сидевший позади муллы лицом к собравшимся, с тревогой оглянулся на меня. Мне хотелось закричать, завыть, но не выдавливалось и звука. Удивленный и растерянный Сиамак, оставив свое место возле муллы, стал пробиваться ко мне через толпу. Я схватила его за руку, прошипела:
– Как тебе не стыдно?
Мать уже била себя по щекам, приговаривая:
– Возьми мою жизнь, Аллах! Дочь, не позорь нас.
Я с ненавистью поглядела на Махмуда. Многое я хотела бы ему высказать, но тут поднялся заупокойный плач, все встали и принялись колотить себя руками в грудь. Я растолкала всех и вышла, все так же таща Сиамака за руку. Масуд бежал сзади, ухватившись за край моей чадры. Я готова была избить Сиамака – до синяков. Пока что я распахнула дверь машины и втолкнула его вовнутрь. Он все твердил:
– Что с тобой? В чем дело?
– Заткнись!
Я рявкнула на него с такой злобой, что больше мальчики до самого дома не издали ни звука. Пока они молчали, у меня было время подумать. Я задала себе вопрос: “Что, в самом деле, произошло? И в чем именно виноват мой сын?”
Мы приехали домой. Я долго еще бушевала, проклиная небо и землю, Махмуда, Али и Этерам, а потом села и заплакала. Сиамак сидел передо мной, вид у него был пристыженный. Масуд принес мне стакан воды и со слезами на глазах просил выпить – может быть, мне станет лучше. Понемногу я пришла в себя.
– Не пойму, что тебя так расстроило, – повторил Сиамак. – Но в чем бы я ни провинился – прости.
– То есть ты так и не понял? Как мог ты не понять? Скажи, и так повсюду, куда вы ходили с Махмудом? Тебя выводят и предъявляют собравшимся?
– Да! – с жаром отвечал он. – И все много говорят о нашем отце.
Тяжелый вздох. Что мне сказать сыну? Надо сдержаться, не напугать его.
– Вспомни, Сиамак: мы уже четыре года живем одни, без вашего отца, и нам никогда не требовалась чья-то помощь – уж никак не помощь дяди Махмуда. Я делала все, чтобы вы росли достойно, не нуждаясь в чужой жалости, в благодеяниях, чтобы никто не назвал вас бедными сиротками. Пока что мы прекрасно управлялись сами. Трудности у нас были, но мы хранили свою гордость и честь – гордость и честь вашего отца. А теперь этот негодяй Махмуд для собственной выгоды выставляет тебя напоказ, управляет тобой, словно марионеткой. Он хочет, чтобы все тебя жалели и приговаривали: “Ах, какой у мальчиков великодушный дядя!” Ты хоть задумывался, почему в последние семь или восемь месяцев Махмуд вдруг вспомнил про нас – хотя все эти годы он ни разу не поинтересовался, как мы выкручиваемся? Послушай, сынок, тебе следовало бы быть умнее, не позволять никому манипулировать тобой, твоими чувствами. Если твой отец узнает, что Махмуд воспользовался тобой и его именем, он будет очень расстроен. Он ни в чем никогда не был согласен с Махмудом и никогда не пожелал бы сделаться орудием в его руках и в руках ему подобных.
В ту пору я еще не знала, каковы истинные мотивы Махмуда, но я запретила мальчикам куда бы то ни было с ним ходить и перестала отвечать на его звонки.
Середина октября. Школы и университеты то и дело закрывали. Мне оставался всего семестр для завершения казавшейся бесконечной учебы, но в университете происходили забастовки и демонстрации, а занятий не было.
Я ходила на политические собрания, прислушивалась к каждому слову, взвешивала все сказанное, пытаясь понять, есть ли шанс, что Хамида освободят. Порой меня окрыляла надежда, все казалось прекрасно и светло, а порой сердце падало, и сама я точно проваливалась в колодец. Всюду, где раздавались голоса в защиту политических заключенных, я была в первых рядах, и по обе стороны от меня махали своими кулаками, точно маленькими флагами, сыновья. Вся моя боль, гнев, унижения этих лет сливались в один вопль: “Освободите политических узников!” Слезы порой текли из глаз, но на сердце становилось легче. Я была не одна, вокруг – толпы, какой восторг! Я каждого хотела обнять и расцеловать. В первый раз – он же последний – я переживала такие чувства к согражданам. Все они словно стали моими детьми, моими отцами и матерями, братьями и сестрами.
Прокатился слух, что политических заключенных скоро освободят. Говорили, кого-то отпустят уже 26 октября, в день рождения шаха. Надежда вновь пустила корни в моем сердце, но я старалась не верить: не было сил перенести еще одно разочарование. Отец Хамида удвоил усилия, добиваясь освобождения Хамида. Он собирал подписи, посылал ходатайства властям. Мы трудились согласованно и делились друг с другом успехами и неудачами. Я с радостью, преданно исполняла любое его поручение.
Благодаря нашим связям мы узнали, что предполагается отпустить тысячу политических узников. Только бы добиться, чтобы имя Хамида включили в этот список.
– Не обернется ли это очередным политическим жестом, чтобы задобрить массы? – нерешительно спрашивала я отца Хамида.
– Нет! – сказал он. – Ситуация слишком неустойчивая, правительство не может позволить себе никаких игр. Им придется выпустить какое-то количество известных узников, чтобы люди увидели их своими глазами – и тогда, может быть, волнения поулягутся. Иначе ситуация выйдет из-под контроля. Надо надеяться, девонька! Надо надеяться!
Но я не смела надеяться. Если Хамида не окажется среди помилованных – как это пережить? В особенности я беспокоилась за детей. Столько упований, радостных предвестий – выдержат ли они новый удар, очередное разочарование? Я старалась, как могла, скрывать от них наши хлопоты, но слухи заполняли улицы, заливали потопом. Сиамак являлся домой, раскрасневшись от возбуждения, приносил очередные известия, а я холодно осаживала его:
– Нет, сынок, это лишь пропаганда, чтобы утихомирить народ. Прямо сейчас ничего такого не произойдет. Если будет на то воля Аллаха, когда революция свершится, мы сами откроем двери тюрьмы, и твой отец вернется домой.
Отец Хамида был в этом со мной согласен и придерживался той же тактики в разговорах с женой.
С приближением 26 октября и я поддалась нетерпеливой надежде. Не выдержала и начала покупать Хамиду новую одежду. Не в силах более подавить свои фантазии и мечты, я строила планы на после его возвращения. Но за несколько дней до 26-го отец Хамида, неустанно ходивший на какие-то встречи, пришел к нам усталый, опустошенный. Он выждал, пока мальчики не занялись своими делами, и признался мне:
– Список уже почти составлен, но имени Хамида в нем, кажется, нет, Меня заверяют, что, если продлится нынешнее положение, его в итоге все же отпустят. Но не в этот раз: в список попали в основном религиозники.
Протолкнув ком в горле, я ответила:
– Так и я думала. Не с моим счастьем: будь я удачливее, не так бы сложилась и вся моя жизнь.
В мгновение ока надежды обратились в отчаяние. Сдерживая слезы, я наглухо закрывала окна, открывшиеся было в моем сердце. Отец Хамида ушел, а мне следовало скрыть от детей разочарование и глубокую скорбь – но как это сделать?
Масуд прилип ко мне и все спрашивал:
– В чем дело? У тебя болит голова?
А Сиамак спросил:
– Что-то опять случилось?
Я сказала себе: “Держись, надо просто еще немного подождать”. Но словно бы стены дома надвигались на меня, угрожая раздавить. Я не могла больше оставаться в этом доме печали и одиночества. Взяв детей за руки, я вышла вместе с ними на улицу. Перед мечетью огромная толпа выкрикивала лозунги. Меня потянуло к этим людям. Весь двор был забит народом. Мы пробрались в самую середину. Я не знала, что происходит, не разбирала слов в выкриках. Но какая разница: у меня был собственный лозунг. В ярости, со слезами, я тоже стала кричать: “Свободу политическим заключенным!” Какая уж сила была в моем голосе – не знаю, но мой крик подхватили все.
Через несколько дней настал государственный праздник. Еще не забрезжил рассвет, а я уже утомилась, бессонно поворачиваясь с боку на бок в постели. В такие дни принимались особые меры безопасности, и мне не следовало выходить из дому. Но и дома я не находила себе места. Нужно было чем-то себя занять, чтобы хоть немного успокоиться. Как обычно, прибежищем для меня послужила домашняя работа – тяжелый, бездумный труд вбирал в себя мои силы и мои тревоги. Я сняла со всех кроватей постельное белье, сняла занавески и сложила их в стиральную машину. Помыла окна и всюду подмела. Дети путались под ногами – я велела им поиграть во дворе, но вскоре сообразила, что Сиамак, того гляди, удерет из дома – тогда я окликнула их, зазвала в дом и отправила принимать ванну. Я вычистила кухню. Готовить не хотелось. Довольно с нас остатков вчерашнего обеда, а Биби ослабла и так мало ела, что ей было все равно – дали бы мисочку йогурта и кусок хлеба. Все в том же дурном настроении я накормила детей и вымыла посуду Больше дел не осталось. Можно было бы подмести двор и там тоже прибраться, но я уже валилась с ног. Но ведь этого я и добивалась. Заползла в душ, включила воду и тогда наконец расплакалась. Спокойно поплакать я могла только в душе.
