Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
Так я с изумлением поймал себя на мысли, что беспокоюсь о рыцаре Бодуэне.
Когда я уже собрался, явился — крадучись, запахнувшись в такой некатарский зеленый плащ — длинноносый Совершенный. Совсем молодой, напуганный. При доне Пейре в Тулузе они все делались тихие, но по домам всё равно ходили: вишь ты, пастырский долг для них, как для правильных священников — дороже жизни. Явился благословлять Аймерика на бой, понял я — и благоразумно убрался раньше, чем меня успели выставить.
* * *Да, девятого сентября, сразу после Рождества Богородицы — видишь, я даже дату знаю — мы вышли к Мюрету. Для такой большой армии, как наша, поход обещал затянуться на целый день — но без привала, чтобы перекусить уже там, в ставке арагонцев. Мы с Аймериком ехали бок о бок, попав в отряд тулузского рыцаря по имени Понс Азема. С этим рыцарем наш влиятельный мэтр Бернар успел переговорить лично, попросив его присмотреть в случае чего за отпрыском. Черноусый, явно подражавший во внешности королю арагонскому, эн Понс облобызался с почтенным консулом, принял от него небольшой, но ценный подарок, потрепал по плечу Аймерика, сообщив, что из того получится добрый рыцарь в свое время. Парень просиял, и так и продолжал сиять по дороге, пока наши кони отбивали копытами Старый Мост. В сентябре бывают такие потрясающие дни — куда краше, чем летом, когда в воздухе стоит золотистая солнечная дымка, разгоряченное лицо овевает ветерок, а в небе протянуты наискось стрелы длинных перистых облаков…
Оглянешься назад — и видно, как из краснокаменных врат карнавальными гирляндами изливаются бессчетные ряды пехотинцев. Все шагают стройно, блестя доспехами; кое-где среди шлемов — проем вниз: там, видно, идет вьючная лошадка. Часть обозов шла впереди, под охраной рыцарей, часть еще не миновала ворот: очень много везли с собою снаряжения и еды, на себя и на дорогих гостей арагонцев, чтобы те ни в чем не испытывали недостатка. По Гаронне, вверх по течению, медленно ползла вереница баржей. Посмотришь вперед — длинная, неимоверная череда воинов, много конников, поднятые вверх копья горят сталью на солнце. Шевелятся, как живые, языки длинных знамен: яркие полосы Фуа, беарнские коровы, будто перебирающие в воздухе ногами, и алый комминжский крест, и самый прекрасный на свете знак — золотой солнце-крест Тулузы… Такая меня гордость охватывала при взгляде на наше войско, такое счастье оттого, что я — часть этого великолепия, что в горле слезы стояли. Аймерик, заметив, что я чуть не плачу, хлопнул меня по плечу.
— Эй, ты чего?
— Какие они красивые, ты погляди, — выговорил я, щурясь сквозь радуги на ресницах туда, где по моим предположениям находился граф Раймон.
— Так чего ж плакать-то, чудак? Ты лучше спой!
И сам первый повел старинную боевую песенку, явно еще во времена мавров сложенную. Многие вокруг нас засмеялись и подхватили. А я сам не знал, почему так плакать хочется. Вспомнил, как Айма на прощание поцеловала меня в щеку, а потом — Айя, а потом — вынесенная на Америгой на руках малышка Бернарда, и еще сильнее защемило у меня в груди. Непонятно даже, было мне грустно или просто я был слишком счастлив.
Молодых оруженосцев из богатых семей, нас ехало несколько — исключением в юношеской компании казался один я, но моей историей никто особенно не интересовался. Человек из дома доктора Бернара, я воспринимался как часть его семьи. Один парень, Сикарт, сын легиста, спросил: «А, это ты — тот самый парень, который живет у мэтра?» — и, получив утвердительный ответ, уже весело болтал со мною. Он вез притороченный к передней луке небольшой бочонок с затычкой сбоку, и умел ловко вынимать пробку и наливать вино в подставляемые емкости прямо на ходу. По дороге пить было можно. Рыцарь Понс, наш командир, запретил нам напиваться в ночь по прибытии — с утра, может, в бой понадобится ехать, а пока все разрешено, лишь бы не останавливаться. Мы и пили. Сикарт был богатый парень — отец его, рыцарь Гюи де Груньер по прозвищу Кап-де-Порк, состоял при графе Раймоне как личный его легист! Винных бочонков наш приятель захватил с собою два: еще один ехал в обозе, под присмотром слуги. На пальцах Сикарта поблескивали красивые кольца, сапоги у него были тоже шикарные — высокие, с тиснением по отворотам, прямо графские сапожки. Но держался он не заносчиво, распевал вместе со всеми, и вообще казался отличным товарищем. Один мальчишка из нашей компании, худенький и малорослый, здорово играл на свирели, и делал это без устали полдороги, намотав поводья на луку, чтобы освободить руки. Так смешно: я, один из всего-то двух дворян в этой компании буржуа, был самым бедным и хуже всех снаряженным, на вовсе не боевом коньке!
Толстый, рыжеватый юноша по имени Бертомью, ехавший на таком же толстом и рыжеватом, как он сам, коне, один изо всех выглядел мрачно. И любил, по признанию Аймерика, вовремя и не вовремя высказаться о политике. Консульский сын, как и Аймерик, он разделял взгляды своего отца на происходящее, а отец его был известный мрачнодум, вечно всем недовольный. Непонятно даже, почему его раз за разом выбирали в капитул от квартала Жуз-Эгю — наверное, по привычке.
«Вы все раньше времени хорохоритесь, — высказался он, едва утихла веселая песня. — Будто и не знаете, кто таков Монфор и каковы франки! Если трезво смотреть на вещи, мы только орать умеем да песенки распевать, а франки — каждый троих наших стоит, и много будет, если мы избежим поражения! К тому же франки сейчас злы, у них под Пюжолем такая неудача вышла, что они озвереют и будут, как львы, на нас кидаться… Болтать о победе — это всегда легко, а я бы попридержал язык до времени, когда дело кончится так же хорошо, как начиналось…» И так далее, все в таком роде.
Аймерик первым вспылил, за ним раскричались все остальные. Бертомью обозвали трусом и сыном труса, насмеялись над его толщиной и некрасивой посадкой в седле («как куль с мукой»), а также пригрозили надавать ему щелчков, если не умолкнет. Он умолк, конечно, но обиделся и с тех пор ехал от нас в стороне, бормоча себе под нос и ни на кого не глядя. Я было пожалел его, подъехал утешить, но расслышал: «Храбритесь, храбритесь, дураки несчастные… Посмотрю я на вас, когда живого Монфора вблизи увидите…» Я передернулся и вернулся к остальным, теперь уже распевавшим хором Раймон-де-Миравалеву песню: «Будет галлов поборать, как арапов черну рать…»
— Не обращай внимания, он всегда такой, — сказал мне Арнаут, худенький музыкант. — Даже когда мы повезем обратно голову Монфора на колу, он все равно будет бояться, что она его укусит!
Все расхохотались. Еще бы нет. Смешно! Бояться отрубленной головы!
Выпив и расхрабрившись, я рассказал — своими словами, конечно — друзьям жесту о паломничестве Карла. Как император, с помощью Божьей, одурачил надменного византийца Гугона… Какие дурацкие «подвиги» обещались совершить пэры Карла: Роланд — затрубить в рог так, что дворец Гугона зашатается, а если явится сам Гугон, так у него загорятся усы и борода! А Аймер, в шапке-невидимке, собирался встать за спиной Гугона за завтраком и съесть его еду! А Ожье датчанин — схватиться за центральный столб дворца и весь его расшатать!
Все ужасно смеялись; должно быть, мы напоминали не войско, идущее на войну, а компанию гуляк, отправляющуюся к другу на свадьбу! Впрочем, от этого нам было еще смешнее.
— Он у нас такой — очень веселые байки знает, — похвастал Аймерик, и мне стало тепло от радости. — Слушай, расскажи-ка еще эту, помнишь, про сундук… Ну, которую я не сразу понял!
Остальные ребята тоже не терялись. Красивый, крепкий парень со смешным именем Бек рассказал историю про то, как древние франки того же Карла пробовали взять Каркассон. Осаждали его не много, не мало — семь лет! А в городе, как назло, не было тамошнего барона — он уехал в Сарацинию по сарацинским делам, и так и не успел вернуться. Защищала крепость жена его, по имени дама Каркасс, тоже сарацинка, конечно — но красотка и умница, куртуазная дама, прямо как царица Савская. И вот, когда совсем кончились в городе припасы, даже у баронессы Каркасс осталась в хлеву всего одна свинья. И потребовала дама по всему городу собрать зерно — у кого сколько осталось, по горсточке с каждого дома, по маленькой чашке. Так, по чуть-чуть, и набрался целый большой мешок. Но дама Каркасс не дала ни крупинки своим голодным военачальникам, и себе ничуть не взяла, а приказала все это зерно высыпать в свиную кормушку! И собственной свинье все пшено, сколько его было, скормила едва ли не насильно. Раздулась та свинья, как бурдюк с вином, хотя до того от скудной кормежки была тоща, как фараоновы худые коровы! И поднялась дама Каркасс со своей свиньей на стены города, прямо над палатками Карла, и велела воинам столкнуть свинью вниз, на неприятельский лагерь. Полетела свинья с Каркассонской стены, шлепнулась под ноги императору и тут же разорвалась на кусочки, и из брюха ее вылетело отличное белое пшено. Посмотрел на это Карл, почесал лысую макушку. Мы тут, говорит, семь лет уже стоим, сами недоедаем, а эти горожане шутки ради на нас свиней со стен сбрасывают! Коли у них в городе все так хорошо с едою, поехали-ка отсюда, мои добрые пэры!
