Фаддей Зелинский - Сказочная древность Эллады
— Встань, мой гость! Не бойся: здесь никто тебя не тронет.
— Пусть бы тронули, пусть бы убили; но только не это, не это!
— Да кто же тебя преследует?
— Они… те страшные, которых и назвать нельзя. Они и теперь со мной, только к вашему очагу приблизиться не смеют; вы их не видите, но я их вижу…
— Да чего же ты ищешь?
— Очищения! Всю Элладу обошел, весь Пелопоннес — везде отказывают. О, сжальтесь, дайте мне очищение!
— Да кто же ты? И в чем твой грех? Пришелец выпрямился, оставаясь, однако, на коленях у ног царицы; он обвел хозяев беспокойным взором, и горькая улыбка искривила его уста.
— Не узнаете? Иль есть в Элладе такое место, куда бы не проникла весть об Алкмеоне-матереубийце?
Царь Фегей грустно покачал головой: хотя Весть и богиня, а все же нелегко ей пробраться через наши дремучие леса.
Но Проной строго посмотрел на странника:
— Ты ее принес, ты и унеси! Мы живем в мире с богами и не желаем знать тех страшных, которых ты назвать боишься.
Агенор присоединился к брату:
— Оставь нас, не оскверняй нашего чистого очага!
Но царица положила пришельцу руку на голову и кротко, по-деревенски, погладила его по его жестким волосам:
— Оставьте его, он мой проситель. И я требую, чтобы мы прежде всего выслушали его рассказ.
Алфесибея принесла еще стул, покрыв его медвежьей шкурой. Алкмеон опустился на него, но рукой продолжал держаться за очаг и не сводил глаз со стены входа, где он видел нечто, невидимое для других. Он начал свой рассказ со своего детства, с прощальных слов своего отца, которые он запомнил, еще их не понимая. Рассказал, как мало-помалу в нем пробудилось сознание страшного долга, возложенного на него его отцом, как оно отравило ему все его отрочество, которое он провел при матери, чуждаясь ее нежности и чувствуя себя ее намеченным убийцей. Рассказал, как он старался уйти от долга, обращаясь к отцу, к Аполлону, — тщетно. Рассказал и то, что было последствием и завершением. Оба брата, вначале прерывавшие его строгими вопросами, мало-помалу умолкли; Алфесибея не промолвила ни слова, но ее кроткий взор неустанно покоился на несчастном, и под влиянием этого взора и его душа стала спокойнее, точно под мягкими лучами летней луны.
Когда он кончил, воцарилось долгое молчание. Наконец Фегей, все время молчавший, поднял голову.
— Мой дух говорит мне, Алкмеон, что ты скорее несчастный, чем преступный человек… и что Эрифилу убил не ты, а твой отец и Аполлон. А вы, мои сыновья, что скажете?
Проной и Агенор переглянулись.
— Нам все-таки боязно, отец; но решать — дело твое, а исполнять — наше.
— Мнение других я угадываю. Итак, Алкмеон, ты проведешь эту ночь под святою сенью очага, а завтра я совершу над тобой установленный Аполлоном обряд очищения.
— Отец мой! — прошептал благодарный Алкмеон, целуя руки старца. Алфесибея удивилась, но тотчас вспомнила, что очиститель, по эллинскому обычаю, очищаемому вместо отца. Но она заметила тоже, что и сразу то слово ей вовсе не было неприятно, — и покраснела.
На следующее утро был принесен поросенок, и таинственный обряд очищения состоялся. Алкмеон успокоился, здоровый румянец покрыл его щеки — и тут только все увидели, как он был прекрасен; рядом с обоими сыновьями Фегея он производил впечатление сошедшего с Олимпа бога. Он часто отправлялся на охоту с ними, особенно на медведей, которых было много в лесах Эриманфа, — и всегда выходило, что не он у них, а они у него учились. Алфесибея все чаще на него засматривалась, все чаще краснела: при простых нравах этой глухой Аркадии она и не старалась скрывать свою тайну, и все видели, к чему дело клонится. Но именно поэтому братья сочли своим долгом выразить свое неудовольствие.
— Прости, отец, — сказал Проной со своей обычной деревенской прямотой, — но разве ты забыл, что ты имел в виду, когда давал нашей сестре имя — имя «умножающей стада коров»? Ты рассчитывал на вено, которое получишь за нее. Коров у нас мало, все только козы; а вена нам аргосский изгнанник, конечно, не даст.
Алкмеон улыбнулся; он отстегнул свой пояс и добыл из его полости одну вещь.
— Проной, во сколько коров ценишь ты это украшение?
У Проноя широко раскрылись глаза. На его коленях лежало ожерелье невиданной красоты. С крученого золотого обруча спускались семью треугольниками семь золотых сеток; каждая кончалась золотой пластинкой с багровым камнем, только седьмая была украшена сверкающим алмазом.
— Думаю, что во всей Аркадии такого числа не найдется, — сказал он, улыбаясь.
— Позволь же, мой отец, вручить тебе его как вено за твою дочь, если ты считаешь меня достойным быть твоим зятем.
Слезы радости брызнули из глаз старика.
— Мне оно ни к чему и будет гораздо больше на своем месте здесь, — сказал он, обвивая ожерельем белую шею Алфесибеи.
Та не говорила ничего, но румянец ее щек соперничал с багровым сиянием шести самоцветных камней, а блеск ее глаз со сверканием седьмого.
Прошел год ничем не омраченного-счастья; но второй уже принес с собой зародыш разочарования. Отчего, в самом деле, боги не посылают детей Алкмеону и Алфесибее? Никто этого вопроса открыто не ставил, но у каждого были свои мысли, а у обоих братьев самые определенные: детей — матереубийце! Но ведь он был очищен! Да, указанный Аполлоном обряд смывает родственную кровь; но — кровь матери?
Значит, очищение было неполным?
Однажды Алкмеон проходил с женой по темной сени дома — вдруг его точно отбросило назад; он застонал и покрыл глаза рукой. «Алкмеон, что ты?» — «Ничего, так, воспоминание». Но его веселость с тех пор исчезла. Он просил Алфесибею не отлучаться от него и смотреть на него своими кроткими глазами: от них, говорил он, исходит какое-то голубое облако, и ему в нем хорошо. Все чаще и чаще вздрагивал он, вперяя свои взоры в какую-то точку, говорил с кем-то — в первое время тихо, невнятно, но чем дальше, тем громче и исступленнее: «О матушка, зачем ты натравливаешь их на меня!» Потом он приходил в себя, несколько дней все было хорошо; потом опять.
— Послушай, Алкмеон, — сказал ему однажды Проной, видя, что он опять успокоился, — ты замечаешь и сам, что твоя болезнь усиливается. Пока ты не дошел еще до того состояния, в котором ты тогда пришел к нам, пока твои здоровые дни еще преобладают — отправься в Дельфы, обратись за советом к богу, подвинувшему тебя на это дело.
Трудно было убедить Алфесибею, чтобы она согласилась на эту разлуку; но ее необходимость была слишком очевидна. «Иди, мой любимый, и вернись здоровым!» И он ушел.
У порога дельфийского храма его встретила Манто; посвященная Аполлону, она служила ему пифией в дни вещаний. Пленница Эпигонов узнала их бывшего вождя: «Чего требует от меня мой господин?» — «Твой господин, — грустно ответил ей Алкмеон, — просит тебя узнать у его и твоего общего господина, как ему исцелиться от наваждения Эриний». Но Манто покачала головой. «Аполлон сделал, что мог, но в дальнейшем он бессилен; над Эриниями властвует только одна богиня, самая древняя и могучая из всех — Мать-Земля. В До-доне шумит ее дуб, воркуют ее голубицы, пророчествуют Селлы; иди в Додону, вопроси долговечных Селлов; чего они не знают, того не знает никто».
Алкмеон отправился в Додону; Эринии, заснувшие было перед обителью Аполлона, с удвоенной яростью набросились на него. Неустанно травимый ими, он скорее мчался, чем шел; но, видно, какой-то бог направлял его шаги. И вот перед ним бурная Додона. Храма здесь нет, и даже дома нет: божественная сила обитает в дубе, глубоко запускающем свои корни в самые недра Матери-Земли; а жрецы — Селлы — не нуждаются в жилище: их ложе и в ведро и ненастье — нагая грудь той же Матери-Земли. Они внимательно выслушали страдальца; Эринии почтительно остановились перед оградой Матери-Земли и замолкли: долгое время ничего не было слышно, кроме шума бурного ветра в густой листве и тихого воркования голубиц. Наконец старейший из старцев заговорил:
— Мать-Земля блюдет священное право матери: она вся, поскольку она осквернена твоим преступлением, отказывает тебе в убежище. Если ты найдешь такую землю, которая еще не была его свидетельницей, — там ты можешь найти успокоение; но только там.
У несчастного подкосились ноги:
— Я, значит, навеки отвержен, навеки отдан этим мучительницам и на этом свете и на том! Земли не рождаются с года на год, подобно лозам и детенышам зверей!
— Все забудь, — ответили Селлы, — а это помни: только такая земля, которая еще не была свидетельницей твоего греха, может тебе дать успокоение. Больше мы ничего не имеем тебе сказать.
Алкмеон спустился с додонской горы. Эринии немедленно вцепились в него.
С суровых гор Эпира, среди которых расположена Додона, стекает к южному морю Ахелой, отец эллинских рек. Алкмеон, исступленный, бежит по его течению, все дальше и дальше, куда — не знает сам. Бежит, бежит — и вдруг слышит, что кто-то его окликает:
