Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный
— Сколько вы добра сделали вообще для этой семьи, — вставил Саблер, видя опасное возбуждение, в которое пришел обер-прокурор.
Для синодальных сотрудников он продолжал оставаться патроном и обер-прокурором. Ширинский-Шихматов, однако, не закрывал журнал, повторяя строки Соловьева про себя.
— Я обратил внимание императора Александра Николаевича и цесаревича Александра Александровича на положение потерявшей кормильца соловьевской семьи. Да и сейчас я не насмешничал над публичными лекциями, которые завравшийся философ читал Великим постом. Едва появилась возможность, я постарался оказать ему поддержку, предав забвению прошлые грехи. Но после услышанного — жалею.
Голос Константина Петровича окреп и напрягся. Он с костяным ударом опустил непохудевшую крупную кисть на столешницу.
— Да, жалею! В лоно церкви он неспособен возвратиться.
Константин Петрович будто запамятовал, что Владимир Соловьев умер пять лет назад. А Ширинский-Шихматов, который разнился от Саблера нетерпимостью и нравом, всегда подталкивал Константина Петровича к крайним высказываниям и решительным — иногда неоправданным — действиям, уловив в ту минуту перемену настроения, несмотря на запрет, продолжил, усиливая соловьевские строки вызывающими декламационными интонациями:
О Русь! Забудь былую славу:Орел двуглавый сокрушен,И желтым детям на забавуДаны клочки твоих знамен.
— Он революционер! Он пытался всегда обмануть церковь.
— Он заблуждался. И простим Владимиру Сергеевичу грехи его тяжкие, — успокоительно произнес Саблер.
— Не понимаю, как Анна Федоровна могла его терпеть рядом с собой, давая приют в Сергиевом Посаде. Ужасно и несправедливо по отношению к памяти Ивана Аксакова.
Между тем Ширинский-Шихматов не позволял улечься поднятой буре. Он вещал зарифмованный текст с темпераментом и нажимом и даже с некой не свойственной княжескому происхождению и занимаемому положению актерской аффектацией:
Смирится в трепете и страхеКто мог завет любви забыть…И третий Рим лежит во прахе,А уж четвертому не быть.
— Извините меня, Владимир Карлович, но Соловьев здесь, кажется, радуется поражению России?! Или я ошибаюсь?
— Вы не ошибаетесь, Алексей Александрович, — ответил вместо Саблера Константин Петрович. — Любовные страсти разрушили способности молодого человека. Разрешите присвоить ваш журнал. На сон грядущий я внимательней ознакомлюсь с этим блядословием.
Он закончил жестким и оскорбительным определением, но именно оно выражало злое и неуступчивое отношение. Да, натворил юноша предостаточно. И раньше кое-что из написанного Владимиром Соловьевым он характеризовал именно так.
— Очень хорошо, что вы принесли журнал. Теперь я получаю все меньше и меньше газетной и прочей литературы. Спасибо, что не забываете старика. О делах побеседуем в другой раз. Я надеюсь, Алексей Александрович, что император не лишит вас полезной службы.
На самом крайнем фланге
Мог бы и не беспокоиться! Алексея Александровича император ценил, ему мнилось, что жесткость и демонстративная приверженность к православию и всему подчеркнуто русскому — как тогда называлось костромскому — стилю есть залог административных успехов, в чем он явно ошибся. Князь небыстро продвигался по должностной лестнице: гофмейстер, сенатор, член Государственного совета на блеклом закате карьеры. Между этими ступеньками побывал уполномоченным Красного Креста в Маньчжурии и до самой эмиграции исполнял обязанности председателя, православного Палестинского общества. В товарищи обер-прокурора он переместился из кресла тверского губернатора, где показал себя несгибаемым сторонником консервативных решений. Едва Витте подал в отставку, князь на пять-шесть месяцев занял должность обер-прокурора и довольно часто посещал кабинет в Царском и Петергофе с личным докладом. Конец апреля 1906 года изобиловал новыми назначениями: генерал Шауфус стал министром путей сообщения, Извольский — министром иностранных дел, Стишинский — землеустройства и земледелия, Шванебах получил важную должность государственного контролера, которую некогда занимал Тертий Филиппов. Симпатию императора Ширинский-Шихматов сумел удержать, но синодальный руль оказался слишком тугим и требовал более упругой интеллектуальной мускулатуры.
Вскоре Алексея Александровича отправили в отставку. Вообще Святейшему правительствующему синоду после ухода Константина Петровича не везло. Никто длительно там не задерживался, кроме Саблера, который руководил ведомством до июля 1915 года. У него перенял бразды правления егермейстер Самарин, слетевший с места осенью. Вместо него призвали личность хоть и бесцветную, но достаточно упрямую, никак не желавшую покоряться Григорию Распутину и митрополиту Петроградскому и Ладожскому Питириму. Константин Петрович долго держал его в отдалении от столицы, учитывая чрезмерно бурный темперамент и властолюбивый прямолинейный норов. А бесцветной личностью я назвал некоего Александра Николаевича Волжина — провинциального губернатора и в начале мировой войны директора департамента общих дел Министерства внутренних дел. Самарин и Волжин уронили престиж обер-прокурорской должности донельзя. Последний продержался до августа 1916 года. Затем государю угодно было выудить из тьмы забвения господина Раева, тянувшего лямку по ведомству народного просвещения.
Но всего этого унижения и пренебрежения к Святейшему синоду Константину Петровичу, слава богу, не суждено было пережить. Довольно бездарные Оболенский, Самарин, Волжин и Раев много напортили за какие-нибудь промелькнувшие десять с лишним лет. Саблер и Ширинский-Шихматов хоть церкви были по-настоящему преданы и порядок знали. Недаром Константин Петрович связывал неотвратимо наступающую гибель государства Российского с подавлением религиозных чувств. Нет Бога — и нет страны православной, нет России.
Скажу два-три слова о примечательной судьбе князя Ширинского-Шихматова, перебросив мостик из кабинета на Литейном в берлинскую эмиграцию. Разумеется, Алексей Александрович занимал самый крайний фланг тех, кого большевики вынудили покинуть пределы родины. Революцию он воспринимал как торжество в том числе и еврейства и двух понятий — «коммунист» и «жид» — не разделял, ни на йоту не отличаясь в том от германских нацистов и, как ни странно, от Ильи Григорьевича Эренбурга, который, к сожалению, на упомянутую тему создал весьма и весьма посредственные вирши. Юдофобия князя постепенно теряла оттенок религиозного неприятия и превращалась в ничем не прикрытый убогий национализм. Вполне достаточно того, что князь Жевахов — личность запредельная, полубезумная и обладавшая темным источником доходов, жизнеописатель скомпрометированного родом своей деятельности Сергея Нилуса, одного из создателей и распространителей «Протоколов сионских мудрецов», явился также биографом Алексея Александровича, позволив не всегда добросовестным исследователям притягивать к пошлому ряду неприятных фамилий и фамилию Победоносцева. Возможно и даже наверняка эпитет «неприятные» стоит усилить и написать фразу, которая бы прозвучала так: «…притягивать к пошлому ряду неприятных и неприличных фамилий и фамилию Победоносцева».
Многие не желают — и их трудно осудить за то — нащупать и провести зримую грань между юдофобией Жевахова и Ширинского-Шихматова, с одной стороны, и неприятием иудаизма и евреев Победоносцевым — с другой. Однако не стертая и завуалированная грань, а более того — достаточно четкий и глубокий водораздел все-таки существует. Есть люди, которые утверждают, и их не так мало, что терпимость к столь нелепой и унизительной для умного и образованного человека, каким был Победоносцев, черте привела в дальнейшем к катастрофическим последствиям для еврейства. Но Победоносцев не отвечает за те процессы, в которых он не участвовал. Он не отвечает за будущее. Он не поощрял ни деятельности «Святой дружины», ни антисемитских выступлений «Союза русского народа», не якшался ни с Дубровиным, ни Пуришкевичем, не поддерживал ни создателей «Протоколов сионских мудрецов», ни их распространителей, отвергал погромы в качестве средства борьбы с евреями, которые требовали расширения и уравнения гражданских прав. В прекрасно документированной книге Савелия Дудакова «История одного мифа» фамилия Победоносцева упоминается трижды, но ни разу автор не устанавливает связи обер-прокурора с криминальными элементами или патентованными создателями провокационных фальшивок. Да, Победоносцев преследовал Владимира Соловьева, в том числе и за филосемитизм и стремление помочь евреям. Да, он одобрял и поддерживал антисемитское направление в культуре и общественной жизни, но «Святую дружину», погромы и особенно «Протоколы сионских мудрецов» ошибочно записывать на его счет. Если бы он хоть как-то был причастен к такого рода событиям, то Савелий Дудаков или другие авторы не преминули упомянуть о том. Да и я никогда не наталкивался ни на что подобное. Правовед и государственный чиновник по природе своей не мог содействовать акциям, направленным на подрыв законодательства и установленной политической системы. В деятельности Победоносцева это прослеживается в большой степени.
