Евгений Анташкевич - Нашествие
Соня улыбнулась.
Они просто гуляли, и с Верой разговаривал Костя.
«Странно, как Вере удалось так легко запомнить его настоящее японское имя! – Соня взяла дневник и заглянула в самый конец. – Вот же написано – Коити Кэндзи! – прочитала она. – И ничего сложного – Коити Кэндзи, даже легче, чем всякие там китайские Чжаны-Ваны-Ляны, и красиво – Ко-и-ти Кэндзи!»
Тогда на набережной она шла рядом с Сашей, и они оглядывались на эту странную парочку – что-то объяснявшего японского преподавателя и русскую гимназистку; потом Вера усадила их на скамейку, так что Соня оказалась посередине между Сашей и Костей, сама встала перед Костей, раскрыла на коленке портфель, достала из него тетрадку, сунула портфель Косте в руки так, что тот еле успел его подхватить, и важно сказала:
– И ничего сложного – стихи сочинять! Я тоже сочинила!
День был жаркий, мимо скамейки, где они сидели, прогуливались люди, Вера, не обращая на них никакого внимания, кашлянула, вдохнула и…
«Какой смешной и грустный она прочитала стишок – про воробья, кошку и червячка, – подумала Соня, – и название интересное:
ПОСЛЕДНЯЯ СЛЕЗА! На молодой березке сидел птенец.Боялся он ехидной кошки,И не выскакивал он на дорожку,Чтобы прожорливая кошка не съела глупого птенца.Но так ему хотелось извилистого червячка!И вот невинная душа сдержаться больше не смоглаИ прыгнула, чтоб в лапки ухватить всего лишь червячка.Но тут судьба его была превратна —Не смог взлететь на дерево обратно!И понял наш птенец, что жизнь так коротка.А искушенье так звучало и казалось сладко!Последняя слеза скатилась.И лапа демонская впилась,Безжалостно терзаяНи в чём не винного птенца.
Стихотворение было детским, до слёз наивным и поэтому в какой-то момент показалось ужасно смешным. Саша чуть не прыснул, Соня толкнула его локтем, он вовремя сдержался и сделал вид, что закашлялся. Вера стояла красная от напряжённого ожидания их реакции и, если бы увидела, что кто-то рассмеялся или даже улыбнулся, обиделась бы на всю жизнь. Соня никогда бы себе этого не простила. Неожиданно Костя очень серьёзным и тихим голосом попросил Веру прочитать его ещё раз. Вера растерялась, но кивнула, так что две её косички взлетели, как два кнутика, снова набрала воздуха и прочитала.
Закончив последнюю строку, она наклонила голову вперёд и широко открытыми глазами напряжённо глядела на Костю. Тот с важным видом, немного задумчиво, закинул ногу на ногу, выдержал паузу и сказал, что стихи ему очень понравились, что они похожи на японские, но в некоторых местах он изменил бы рифму и ритм. Вера слушала его так внимательно, что у неё даже открылся рот. Саша сидел с прижатым к губам кулаком и пытался ровно дышать, чтобы не прыснуть. Вера этого не видела, она прижала тетрадку к груди и, не переставая глядеть прямо в глаза Косте, боком присела рядом с ним. Однако Соня видела, что ситуация остаётся опасной и, если Саша засмеётся, это будет катастрофа. Она, не отвлекая его от Веры, шепнула Косте, что они с Сашей сходят в киоск и купят воды. Вера зло глянула на неё и махнула рукой. Они с Сашей поднялись и сначала тихим шагом, а потом бегом бросились в сторону киоска. Саша бежал и, полусогнувшись, давился смехом, потом они забежали за киоск и расхохотались в полный голос. Когда Соня пришла в себя, она спросила:
– А ты чего смеялся?
Саша, размазывая ладонями слёзы, изумлённо глянул на неё и закатился ещё громче. Соня, сама продолжая смеяться, вопросительно кивнула ему. Он немного отдышался и сказал:
– Я не над стихами смеялся! Ты видела, с каким видом она читала? И как разводила руками?
Соня живо вспомнила Веру, та действительно, особенно в самых чувствительных местах, так картинно разводила руки, выворачивала ладони и закатывала глаза, что она рассмеялась снова и зажала рот.
Через несколько минут, ещё разглаживая сведённые смехом скулы, а у Саши в руках были три мокрые бутылки с прохладной, вытащенной изо льда фруктовой водой и мороженое, и он тёрся скулой о плечо, они вернулись.
Вера сидела так же вполоборота и серьёзно слушала тихую речь Кости:
– Один древний японский поэт, его звали Басе, написал про то же, что и вы, только короче, вот послушайте:
В чашечке цветкаДремлет шмель. Не тронь его,Воробей-дружок!
Вера слушала, притихшая, потом вдруг вскочила, вырвала из его рук портфель, сунула туда тетрадку, посмотрела на Сашу, потом на Костю и сказала:
– Я писала вовсе не про шмелей, шмеля! А вы все, – она оглядела всех, – сумасшедшие и извращенцы!
Она плеснула рукой по правой косичке, так что та взлетела и обвилась вокруг левой косички и её тоненькой шейки, гордо закинула за плечо тяжёлый портфель, пошатнулась и повернулась так резко, что её юбочка всплеснулась и все увидели её коротенькие чулочки, и побежала.
Соне даже сейчас за это было неловко. «Вот поэтому я и еду в Шанхай! – Она сложила руки на груди с прижатым дневником. – А они так и не поняли, кого она обозвала «сумасшедшими и извращенцами», а оказалось – меня!» Когда она пришла домой, мама удивлённо развела руками и, ничего не говоря, кивнула головой на дверь их комнаты. После этой прогулки Вера не разговаривала с Соней недели две.
Соня наугад открыла какую-то страницу и оказалась на середине записи, потому что не было даты и первое слово в верхней строчке начиналось не с заглавной буквы: «наверное, он мне нравится. Какой-то необъяснимый трепет перед ним я испытываю…» Она поджала колени и накрыла их углом застилавшего кровать покрывала, будто на неё подуло холодом: «Мы гуляли… Я не знаю, что писать, я не могу обо всём об этом писать. Наверное, потому, что это то самое настоящее, для чего я жила раньше, для чего я вообще родилась. Его любимая песня про Дуню… Какое совпадение!»
Вот она – эта песня, Саша пел её, когда дурачился: «Дуня, сымай бляны с огня! Дуня, скарей цалуй меня. Твой пацалуй гарячь, как свежий блин. Твой пацалуй сымает с мене сплин…»
«15/III – 36
Опять была с ним. Я летаю, витаю. Больше сказать ничего не могу».
«10/IV – 36
Не писала почти месяц. Что произошло? Я всё равно не объясню это. Все воскресенья прогуливаю с ним.
Уже довольно тепло.
А в прошлое воскресенье нас занесло в «Модерн» на выставку какого-то художника. Да мне всё равно куда, лишь бы с ним.
Прихожу поздно. Мама сердится. Вера не разговаривает, я совсем перестала помогать ей с уроками.
Милые мои! Мне так хорошо! Я и ловлю эти минуточки рядом с ним».
«18/IV– 36
Заболела. Так, немножко прихватило горло».
«19/IV – 36
Вместо того чтобы лечиться, несусь под дождём к нему. Какое горло? Какой дождь? Никогда не было такой весны. Такой тёплой и ранней. Потом он меня провожал, и мы гуляли почти до самой Мацзягоу, потом обратно на Пристань».
«28/IV – 36
Меня хотят с кем-то познакомить. Даже не буду писать с кем. Для этого я должна поехать с мамой в гости. Случайно услышала это из маминого разговора. Она, по-моему, не догадывается, что я знаю. С ума сошла «старушка»!»
«9. V – 36
Только что приехала. Больная».
Соня читала записи двухлетней давности, она перестала ощущать и боль в лодыжке, и внутренний озноб, и жару из сада, продолжавшую дышать через открытое окно, она перестала видеть свою комнату: вот она встретилась с Сашей у его друзей, вот они катались на лодке на тот берег Сунгари, вот…
– Соня, что с тобой?
Соня вздрогнула и оторвалась от дневника – в дверях стояла Вера. Она почему-то на пороге комнаты сняла свои босоножки, босиком подошла к кровати, села рядом и крепко-крепко обняла её. Соня закрыла дневник, он сполз с колен, она приникла к сестре, тоже обхватила её руками и заревела.
– Ну что ты, Сонечка, что ты? Всё будет хорошо! Ты уже видела его?
Соня замерла, отстранилась и, шмыгая носом, снимая согнутым пальцем с нижних век набежавшие слёзы, посмотрела на Веру.
– А ты откуда знаешь? – спросила она прерывающимся голосом.
Вера мудро улыбнулась, отстранилась, погладила Соню по волосам и голосом старшей сказала:
– Этого, помнишь, как папа говорил, «только сверчок за печкой не знает – у него свои заботы!».
Она взяла дневник, Соня не протестовала, одним движением пролистала его, положила рядом с Сониными коленями и встала с кровати.
Соня смотрела на неё.
Вера обмахнулась от жары, стала что-то говорить, задрала подол платья и поставила ногу на табурет, зацепила большими пальцами резинку и сняла чулок. Резинка была старая, растянутая, и Соня увидела, что в одном месте она была подшита толстой ниткой, чтобы быть потуже, и на коже остался красный круговой след. Вера его не замечала, она подняла другую коленку и так же споро сняла второй чулок. Она продолжала говорить, только Соня ничего не слышала, она смотрела, как выросла её сестра. Из худой плоской «досточки», которой Вера была ещё совсем недавно, она превратилась в девушку с талией, бёдрами и красивыми ногами. У неё были широкие спортивные плечи и такие две уже не детских длинных и толстых косы. Соня забыла, когда она обрезала свои косы и начала завиваться, но Вере этого не разрешала мама и говорила, что ей это пока «неприлично!». Вера завела руки за спину и расстегнула длинный ряд мелких пуговичек на платье, выскользнула из него, потом подошла к платяному шкафу, достала халатик и бросила его на спинку своей кровати. Соня, когда была дома, каждый раз видела это, они жили в одной комнате с рождения Веры, и не обращала внимания.
