Владислав Глинка - История унтера Иванова
Тринадцатого июля, в день исполнения приговора, Конный полк не был в городском карауле, но с рассвета дивизион стоял в боевой форме, при оседланных конях, готовый выступить по тревоге. К полудню в казармах уже шепотом передавали, что, когда вешали, трое сорвались и снова их повесили, хотя будто есть закон по второму разу не вешать. Говорили, что перед казнью все обнялись… Много чего шептали по углам конюшен, по закоулкам полковых дворов.
На другое утро выступили парадом на Петровскую площадь. Построили вокруг нее эскадроны и роты, которые не ушли в Москву и не были в лагерях. Около памятника Петру воздвигли помост, покрытый алым судном. Духовенство в богатых ризах служило молебен. Освящали площадь, кропили святой водой. Потом прошли церемониальным маршем мимо великого князя Михаила, нового командира гвардейского корпуса. Корпуса — в двадцать-то семь лет!..
Когда подъезжали к казармам, Иванов услышал, как Лужин сказал Бреверну:
— Разве кропилом смоешь память о таком дне?
— Silence! — ответил штаб-ротмистр.
Назавтра возвращались в Стрельну, и вечером Иванов забежал на Исаакиевскую, где застал горе и растерянность. Старый князь лежал в постели, около него неотлучно сидел лекарь. Небритый Курицын указал унтеру на дверь Никитиной каморки. Исхудавший старик припал к Иванову и заплакал, сотрясаясь тощим остовом.
— Обнадеживали заступлением, да обманули, — бормотал он сквозь слезы. — В каторгу засудили, а за что, скажи?..
— Так и не видели их князь Иван Сергеевич? — спросил унтер.
— Не раз свидание обещались, да все обманывают… Что подарков переношено… Ох, Александра, сынок, за что же Сибирь-то! Сибиряга, край света, даль какая…
Потом старик немного успокоился и рассказал, что до отправки сына старый князь будет жить в Петербурге, но хочет сменить квартиру и продать гостиную мебель, два рояля и большие вазы, которые трудно везти в Москву. Продавать придется и лошадей, экипажи, седла, — так скажи в полку господам офицерам…
Тут Никита снова запричитал:
— Думал при Александре Ивановиче жизнь скончать, а что увидеть довелось?.. Продавать добро будем, как опосля покойника. Хоть бы в солдаты с выслугой, а то колодником каторжным…
Только через три недели Иванову удалось выбраться в Петербург и зайти на Исаакиевскую. Квартира в бельэтаже стояла уже пустая, князь со слугами перебрался в дворовый флигель. Ивана Сергеевича унтер не застал дома. Помог малость в упаковке посуды для перевозки в Москву, расцеловался с Никитой, Курицыным, поваром, кучером и с тяжелым сердцем уехал в Стрельну.
Жученков решил венчаться сразу после лагеря и уже подал в отставку. В августе исполнялось пятнадцать лет его унтер-офицерства, а в сентябре — двадцать два года службы. Барон Пилар советовал нанять учителя и подготовиться по письму и арифметике к экзамену на офицерский чин. Получил бы корнета при отставке, и детей пустит по господской линии. Но вахмистр стоял на том, что грамота ему не далась, а на детей не надеется, раз их сколько лет у сожительницы не случилось.
Свадьбу сыграли у покрова. Церковь и застолье украшали белые колеты и фабреные усы двадцати конногвардейцев, под стать которым и особенно своему избраннику шириной плеч и цветом лица казалась сорокалетняя счастливая «молодая». Перед нею на подносе красовались подарки офицеров эскадрона — серебряные солонки, чарки и ложки. За столом сидели за полночь, так что когда Иванов шажком повез вахмистра Елизарова на собственной его тележке в полк, то не раз бросал вожжи, чтобы подхватить желавшего прилечь соседа. На лестницу вносили с дневальным, но, уложенный на топчан Жученкова, вдруг стал понукать Пегашку, чтобы скорей везла в Стрельну, где жена «зубами мается», о чем за вечер разу не помянул.
Жученкову после свадьбы дали неделю отпуска, и обязанности его исполнял Иванов, с тревогой думавший, что через месяц-другой не пришлось бы занять эту должность надолго.
В середине сентября, зайдя на Исаакиевскую, унтер узнал, что еще не уехали, и был позван к князю. Если Никита состарился и похудел за время заключения Александра Ивановича, то отец его стал почти неузнаваем. Вместо осанистого, веселого барина Иванов увидел понурого старика. Когда унтер чмокнул князя в плечо, тот обнял его за шею и всплакнул. Но скоро отер глаза и сказал:
— Хорошо, что зашел. Завтра хотел за тобой посылать. Князь Александр Иванович в письме просит сказать тебе спасибо за службу и поцеловать, как истинного друга. И еще пишет, чтобы передал тебе двести рублей на некое доброе дело. Какое, наказывает не расспрашивать, будто оно ваш секрет составляет. Вот, братец, те деньги. И помолись за него… — У старика снова полились слезы, сквозь которые продолжал: — Служи хорошо и помни моего сына… Княжеский титул отняли, будто что бесчестное совершил. А знаешь, каков он голубь… Всё дружки! Сбили, окрутили, опутали. Сами погибли и его в бездну… Первого князя Одоевского в каторгу… — Старик отвернулся и замахал рукой с носовым платком: уходи, мол…
Иванов сунул ассигнации в рукав колета и вышел. «С горя хоть кого очернить готов, — думал он. — Но откуда Александр Иванович узнал, на что деньги коплю? Не иначе, как от Жандра. Ах, Андрей Андреевич, ведь обещали молчать!.. Как с неба свалилось столько, что разом покрыло года три заработков. Сколько ж теперь будет в конверте? За шестьсот рублей… И везет будто: то Анюты покойной наследство, то от князя… А уж как хотел бы не иметь этих денег, да зато она живая у хозяйки работала, и князя сейчас увидеть — беззаботного, веселого, каким перед своим первым офицерским балом всех обнять был готов…»
Вечером понес деньги Жандру. Выслушав рассказ, тот ответил:
— Радуюсь вдвойне. Во-первых, из сего следует, что Александр Иванович в себя пришел, раз о такой материи думает. А то передавали, что весной был схож на полоумного, бедняга: писал невесть что на себя и других, бормотал одни молитвы… Оно, может, и не мудрено — ничего не видавши, кроме удач, да вдруг испытание такое. А второе — радуюсь, что ты вновь подкрепление получил. Знаю, что думаешь: зачем я князю разболтал, хотя молчать обещался. Но и ты пойми, каково случилось. Зашел в обществе разговор про солдатскую тяжкую долю, о том, что вас всех ждет после службы. Один барин и скажи весьма пренебрежительно, что все, которые не пьяницы или иным образом не порочны, мечтают лишь торговать или лошадьми барышничать, постоялый двор держать, — словом, деньгу нажить, а менее оборотистые — в услужение идти, снова на чужой харч. Вот тут я не выдержал и говорю: «А я знаю солдата, который для себя ничего не хочет и копейку с копейкой упорным трудом сбивает, чтобы ближних, которых двадцать лет назад в деревне оставил, из кабалы крепостной выкупить». Словом, как говорится, утер я нос тому барину… А как вышли из гостей вместе с Одоевским, который горячо поддерживал, что средь простых людей возвышенные чувства не редкость, тут князь и говорит: «А я, кажись, знаю, Жандрик, про кого ты говорил». Я ответил, что не в имени дело, а в том, что правда. А он: «Коли верно назову, ты подтвердишь? Это бывший дядька мой, Иванов-кирасир…» Я молчу, а он как мальчишка: «Ведь не можешь сказать, что не он? Ведь не можешь?..» Видывал, каков бывал, когда расшалится?.. — Жандр поспешно отвернулся, достал записную книгу, долго искал нужную страницу и продолжал: — Ну-с, деньги твои я принял и могу сказать, что стало у тебя теперь 628 рублей капиталу.
Первого ноября Жученкову вышла отставка. На другой день в его каморку пожаловал барон Пилар, кликнул туда Иванова и сказал:
— Я тебя представляю нынче же в эскадронные старшие вахмистры.
— Ваше высокоблагородие, я вам вот как хочу угодить, да для той должности совсем не пригодный, — взмолился унтер.
— Не пойму, чего боишься? Службу знаешь, грамотный, трезвый. Я тобой доволен, офицеры наши все тебя одобряют также.
— Взыскивать он не умеет, ваше высокоблагородие, — подал голос Жученков.
— Н-да. — согласился барон, — насчет сего он слабый, а вахмистр без строгости для кирасир истинно плох. Однако что же делать? Своих унтеров много имеем, но все неграмотные, а его оставлять за писаря при новом вахмистре я нахожу неудобным, ибо сие незаконно. И также не хочу из чужого эскадрона просить.
— А еще, ваше высокоблагородие, я унтером мало служил, — доложил Иванов.
— То уже моя забота, — ответил Пилар. — Граф, полагаю, мою просьбу уважит, ты унтер заслуженный, ему известный, едва ли не с войны еще. Пока назначим тебя «за старшего вахмистра» и будем смотреть, как выходит. Сдавай ему, Жученков, должность не спеша да научай строгости.
Пятнадцатого ноября 1826 года отставного вахмистра проводили, поднесли ему икону и сафьяновый шитый золотом кошель для денег. Что еще могли подарить кирасиры, когда и так дом — полная чаша?
