Владимир Аристов - Ключ-город
На Облоньи от луж тянет гнилью. У луж бабы деревянными ведрами черпали воду. Воды в колодцах не хватало. К реке поляки не подпускали. Выходивших по воду били с той стороны из мушкетов.
Воевода и Чихачев поднялись на прясла. Шли по стене из башни в башню. За дальним бором багрово догорало солнце. На Днепровской башне червонным золотом сверкал медный шпиль. Где-то в польских таборах, должно быть, близ Троицкого монастыря, звонко пела труба. Близко к городу — ни травинки, все выжжено, вытоптано, изрыто шанцами. На земляных валах, насыпанных едва не в уровень со стенами, виднеются пушки. Дальше, до самого леса, срубы, землянки и шатры поляков. В последнем месяце королевское войско приступать к стенам не пробовало. Король ждал, когда голод сломит смолян.
Солнце закатилось. На землю упали синие сумерки. К стенам брели стрельцы и стенные мужики — становиться в ночной караул.
По стенам, вокруг города, пять верст восемьдесят саженей. Пока воевода и Чихачев добрались к Городенской башне, было темно. У башни, вокруг слюдяного фонарика, толковали о чем-то стенные мужики. Шеин остановился в двери. Беседовавшие воеводу и Чихачева не видели. Долговязый детина, легонько постукивая древком бердыша, говорил:
— Воевода упрямится. Сел в осаду с посадскими людьми на смерть, и короля впустить в город и крест ему целовать не хочет, и нас всех губит. Если б посадские мужики за воеводу не стояли, давно бы дети да люди боярские его королю за стену выдали. — Хохотнул хрипло. — Вознесся Смоленск до небес, а упадет до ада, до пестрой собаки.
— Негожее, парень, молвишь, — сердито сказал кто-то. — Руси до века королю не поклониться.
Кто-то, вздохнув, спросил:
— Чего же делать надо?
Парень понизил голос до шепота:
— Надо к воеводе приступить, чтобы королю ворота отпер. А заупрямится — стать в прикрытие к башням, посадских мужиков, которые не сговорны будут, бердышами сечь.
Шеин шагнул к говорившим, протянул руку, схватил долговязого за ворот, тряхнул точно котенка.
— Кто таков? — Сидевшие вскочили. Воевода разглядел двоих стрельцов и нескольких холопов. — Пошто изменные речи слушаете? — Выпустил ворот. Детина метнулся на колени. Выколотил зубами:
— Смилуйся, боярин-воевода!
Шеин топнул ногою, повторил:
— Кто таков?
— Дворянина Михайлы Сущева кабальный человек Игнашка.
— Изменные речи по своему ли разумению говорил?
— Не своей охотою, боярин-воевода, — хозяин научал. Сулился за то отпускную грамоту дать.
Шеин кивнул стрельцам:
— Волоките вора на съезжую.
К Чихачеву:
— Михайлу Сущева, не мешкая, взять за караул.
Чихачев ушел послать стрелецкого десятника. Воевода один продолжал путь. Окликал караульных, приказывал глядеть крепче. Ко двору он вернулся, когда у Днепровских ворот отбили полночь. Прошел прямо в опочивальню. На столе горела свеча. Воеводша не спала, лежа в постели поджидала хозяина. Воевода сбросил кафтан, сел на скамью, голова упала на шитую цветным шелком рубаху. Воеводша вскочила, подбежала, обняла:
— Трудно тебе, Михайло Борисович.
— Трудно, Ириница. — Поднял голову, улыбнулся. — Одна ты у меня жалельщица.
— Что худое приключилось, хозяин?
— Худое! Да не надо о худом говорить.
Утром, едва воевода поднялся, пришел Чихачев. Несмело сказал:
— Дворянина Михайлу Сущева взять за караул не успели. Сю ночь, скинувшись со стены, бежал в королевские таборы. С ним скинулся князь Василий Морткин. А отпустили их дворяне Михайло Румянцев, да Яков Головин, да Леонтий Булгаков, да сын боярский Дениска Шушерин. Наказывали они, чтоб король к городу приступал большим приступом, где место слабое, к большим Крылошевским воротам. Михайлы Сущева кабальный человек Игнашка, что вчера в тюрьму взят, на расспросе о том сказал.
У воеводы дрогнули веки. Подошел близко, положил Чихачеву на плечо руку:
— Как город держать, Василий, когда дворяне к королю тянут? — Твердо: — Михайло Румянцева, да Головина, да Булгакова с Дениской Шушериным взять за караул. А запрутся на расспросе, пытать накрепко.
Чихачев нерешительно затоптался на месте:
— У Булгакова да Головина дядья у государя в милости, в думе сидят.
— То не причина, чтобы изменникам мирволить. Не станут с расспроса и на дыбе виниться — жечь огнем.
16
Двадцать четвертого июля выступивший из-под Смоленска гетман Жолкевский встретился у Клушина с войсками брата царя, Димитрия Шуйского, и иноземными наемниками Делагарди, двигавшимися на выручку Смоленска.
Русские окружили свой стан гуляй-городами и долго отбивали натиск поляков. Гетман приказал бить из легких пушек. Ядрами повалили плетень. Поляки, сбив недавно набранных ратников, ворвались в обоз. Немецкие и французские наемники со своими ротмистрами перешли на сторону поляков. Димитрий Шуйский бежал. Бежал и Делагарди с Горном и остатками наемников шведов. Московское войско было разбито.
Жолкевский двинулся на Москву. С ним были Михайло Салтыков и несколько московских бояр и дворян. По совету Салтыкова, троих дворян отправили в Москву уговаривать москвичей свергнуть Шуйского и целовать крест царевичу Владиславу.
Семнадцатого июля толпа дворян и детей боярских направилась к Кремлю. На постельное крыльцо вышел Шуйский. Выставив вперед круглый живот, хмуро глядел на дворян из-под бархатного колпака. На крыльцо поднялся Захарий Ляпунов, метнул поклон, — не благолепно, как нужно по чину, кое-как. Стоял Захарий перед царем всея Руси, скуластый, борода веником, в плечах сажень, корил:
— Долго ли за тебя, Василий Иванович, кровь христианская литься будет? Ничего в твоем царстве доброго не делается. Не по выбору всей земли ты, Василий, воцарился, через то земля наша разделилась и в опустошение пришла.
У царя побагровел нос. Переступил с ноги на ногу, захлопал голыми веками. Караульные стрельцы у крыльца ошалело таращили на Ляпунова глаза. Тому хоть бы что.
— Положи посох свой, Василий Иванович. Мы себе иного государя промыслим.
Ляпунов оглянулся на дворян и детей боярских. Те стояли, опустив в землю глаза. Глухо за Ляпуновым повторили:
— Иного государя промыслим.
Шуйский по-рыбьему зевнул ртом (сразу не мог вымолвить слова), подскочил к Ляпунову, потянул из ножен на поясе нож. Брызгая слюной, выкрикнул хрипло:
— Вор! б… сын. От бояр таких слов не слыхивал.
Ляпунов отступил на шаг, махнул перед царевым лицом (был он на голову выше Шуйского) волосатым кулачищем:
— Василий Иванович! Не кидайся на меня с ножом, не вводи в грех. Не то тресну — и не пикнешь!
Неторопливо спустился с крыльца. Дворяне толпой двинулись за Ляпуновым на Красную площадь.
Вечером в царские палаты пришли бояре. От имени всей земли били челом, просили Шуйского оставить московский престол. Шуйский отдал боярам царский скипетр и ночью переехал в свой княжеский дом. Государственными делами стала вершить, как было исстари заведено в междуцарствие, боярская дума. Через несколько дней в хоромы Шуйского пришел Захарий Ляпунов с несколькими дворянами, втиснули недавнего царя в закрытый возок и повезли в Чудов монастырь постригать в монахи.
Обо всем этом узнали в Смоленске от пробравшегося из Москвы смолянина, сына боярского Григория Тютчева. От него же узнали, что московские бояре и многие служилые люди целовали крест на верность королевичу Владиславу и что бояре, опасаясь черных людей, пустили в Москву войско гетмана Жолкевского. Узнали также, что бояре отрядили к королю посольство, и не сегодня-завтра послы явятся под Смоленск в королевский стан.
17
Лето не принесло полякам удачи. Оставшийся начальствовать над войском вместо Жолкевского Ян Потоцкий попробовал взять город, приступив к стенам одновременно со всех сторон. На собранном Потоцким коло рыцарство в один голос решило добывать город саблями. Когда же затрубили тревогу идти на приступ, во многих ротах гусары не захотели сходить с коней. Потоцкий ездил от роты к роте, уговаривал постоять за отчизну. Шляхтичи, уже испытавшие крепость городских стен, собирались не спеша. Прособирались всю ночь, приступа же так и не было.
Пошли только немцы Вайера и венгры. Засевши во рву, они больше часа перестреливались с осажденными. Убрались, когда забрезжило утро, ничего не добившись.
Паны коротали время на пирушках, иногда ехали гонять вепрей. Шляхтичи и жолнеры дулись в кости, некоторые в надежде на будущую добычу проигрывали все жалованье за четверть. Приезжали послы от лотарингского князя. Послов уверили, что король давно бы взял город, но не велит идти на приступ, щадя кровь жителей. Послы делали вид, что верят панам, восхищались доблестью польского войска.
В королевские таборы из Москвы наехали дворяне, били королю челом, — пожаловать кого поместьем, кого денежным жалованьем. Поместьями и мужиками король жаловал охотно, денег же никому из челобитчиков не дали, королевская казна была пуста. Приехал с письмом от Салтыкова сын князя Ондрея Звенигородского Федор, плакался: «От расстриги и Васьки Шуйского был наш род в закостенении. Наияснейший великий государь Жигимонт, смилуйся, пожалей подданного холопа твоего, пожалуй поместье в вотчину».
