Пьер Грималь - Сенека
Школа Секстия оказалась недолговечной и не пережила даже второго поколения. Попытка высвободить римскую философскую мысль не имела перспективы и не могла принести успеха. Слишком тесное переплетение с греческой философской мыслью делало невозможным их разделение. Самым ярким учеником Секстиев, отца и сына (Секстий-сын на протяжении какого-то времени продолжал дело отца), бесспорно, следует считать Цельса, но дошедшее до нас творчество Цельса, лишенное не только четкости формулировок, но и философского содержания, свидетельствует об ограниченных возможностях школы Секстиев.
Другим известным учеником Секстия-отца был, как мы уже говорили, Папирий Фабиан. Сенека и его называет «одним из истинных старинных философов». Этот враг красивостей в борьбе против страстей применял методику своего учителя и использовал его же сравнения. Главное его достоинство, судя по всему, состояло в ораторском таланте. Сенека сохранил яркие воспоминания об ученых спорах с участием Фабиана, на которых ему довелось присутствовать, но, что знаменательно, Луцилий не получил никакого удовольствия от чтения написанных им трактатов, наверняка не блиставших глубиной мысли и, естественно, лишенных страстной силы убеждения, которой отличались его устные выступления. Также примечательно, что Сенека не испытал потребности перечитать творения Фабиана, тогда как к сочинениям Секстия-отца он возвращался не раз.
Возможно, именно Секстий-отец привил Папирию вкус к изучению Природы. Известно, что его перу принадлежит как минимум три книги «Естественных причин» и две книги «О животных». Его неоднократно цитирует Плиний Старший. Его интерес, насколько мы можем судить по этим цитатам, касался любых аспектов жизни природы, от глубины морей до повадок дельфинов и выращивания оливковых деревьев. Сопоставление этих произведений с исследованиями Цельса и трудом Секстия-отца о медицине приводит к выводу, что школа Секстиев, помимо акцента на изучении житейской морали и воспитания воли, разделяла со стоицизмом и интерес к изучению явлений природы. Эта особенность объясняет также и происхождение того же интереса у Сенеки, зародившегося в годы жизни в Египте и сохранившегося до конца дней, как о том свидетельствуют «Вопросы естественной истории», написанные в период отставки. Велико искушение предположить, что решающую роль в этом вопросе сыграло влияние Фабиана. Если это действительно так, то «научная» часть наследия Сенеки вписывается — весьма смутно — не в стоическую традицию, а в традицию «натуралистов» и римских энциклопедистов и следует линии Катона и Варрона в неменьшей степени, чем линии Посидония.
Очень трудно, если вообще возможно, с точностью указать, в какой момент времени Сенека учился у Фабиана. Известно, что он умер в последние годы правления Тиберия. В одном из писем к Луцилию Сенека рассказывает, что своими глазами видел, как его старый учитель краснел, выступая перед сенаторами. Этот эпизод мог иметь место не раньше 34 года, когда Сенека вошел в сенат. Если наша гипотеза верна и Сенека своим призванием «натуралиста» обязан Фабиану, он должен был числиться среди его учеников до своего отъезда в Египет, то есть до 25 года. К этому времени Фабиан, которому исполнилось около 60 лет, если, как принято считать, он родился около 35 года до н. э., давно оставил риторику ради философии. Чтобы вычислить возраст Сенеки, в котором он внимал урокам Фабиана, в нашем распоряжении есть одна-единственная зацепка, а именно характер впечатления, произведенного на него красноречием философа. Сенека вспоминает об этом в сотом письме, и, насколько позволяют судить эти воспоминания, уроки Фабиана не произвели в его душе такого же глубокого переворота, как уроки Сотиона и, в меньшей степени, Аттала. Очевидно, ум его достиг к этому времени большей зрелости, позволявшей распознать истинный талант. По этой же причине мы считаем, что Папирий Фабиан стал последним из учителей Сенеки, который посещал его уроки около 20 и 21 года н. э., в последние годы юности.
Таковы были люди, под влиянием которых формировалась мысль Сенеки начиная с 16 лет и до достижения «возраста мужчины». Каждый из учителей дал ему что-то свое, а течения мысли, которые они представляли, иногда противоречили друг другу, а иногда взаимно усиливали одно другое. Мистицизм Сотиона уравновешивала научная точность Аттала, который, как нам кажется, стал для Сенеки учителем в полном смысле этого слова, поскольку именно он научил его философским приемам и формально приобщил к стоицизму. На счет Секстиев (и Фабиана как их «посредника») следует, бесспорно, отнести вкус к метафорам, пламенному красноречию, одним словом, все то, что обычно в творчестве Сенеки именуют «диатрибическим стилем». Интересно отметить, что этот стиль сформировался у него не под влиянием греческой диатрибы, а под влиянием школы, которую сам он считал чисто римской. Разумеется, Секстий-отец и сам, в свою очередь, впитал опыт греческих народных проповедников, но он использовал только римские метафоры, что свидетельствует о его твердой решимости перенести на римскую почву кинико-стоическую «диатрибу».
Наконец, именно римской традиции — и мы постарались это показать — Сенека обязан своим живым интересом к явлениям окружающего мира, к Природе, в которой он жаждал видеть творение Бога стоиков.
Каким путем предстояло всем этим элементам, всем этим влияниям, унаследованным от разных учителей, смешаться в его сознании? Как, отталкиваясь от полученных знаний, его собственная мысль расцветала, облекаясь в форму самобытного творчества?
Хронология творчества
В новейшие времена предпринимались неоднократные попытки установить приемлемую хронологию творческого наследия Сенеки. Результаты этих попыток отличаются большим разнообразием — достаточно сказать, что только анализу систем датировки «Диалогов» — той части наследия философа, которая в этом отношении действительно представляет наибольшую трудность — посвящена целая книга. Впрочем, здесь никак нельзя обойти стороной вопрос о связи тех или иных произведений Сенеки с событиями его жизни: обстоятельства ее таковы, что постановка этого вопроса кажется неизбежной. Особенную важность его решение приобретает в случае, если мы хотим шаг за шагом проследить за эволюцией его учения, столь ощутимо, что бы там ни говорилось, связанного с событиями политического характера.
В начале этой книги мы, как нам представляется, ответили на этот вопрос в том, что касается отдельных трактатов, которые мы постарались привязать к конкретным моментам истории. Теперь нам предстоит доказать правоту своих утверждений, обозрев проблему целиком, и, если нам не всегда удастся прийти к бесспорным выводам, мы хотя бы попытаемся в каждом конкретном случае нащупать наименее ошибочное решение.
Для датировки сочинений Сенеки годятся многие методики. Наиболее привлекательным кажется метод, основанный на интерпретации ссылок на те или иные события, которые мы обнаруживаем (или считаем, что обнаружили) в писаниях философа и которые легко связать с точно установленными историческими фактами. Чаще всего с этой целью используется так называемый «внешний» прием, аналогичный тому, что применяют при эпиграфическом анализе: исследователь помещает подлежащее датировке произведение во временную «вилку», пределы которой ограничены двумя событиями. Первая веха называется terminus post quern, вторая — terminus ante quern. Например, точкой отсчета при датировке «Утешения к Полибию» служит, с одной стороны, изгнание Сенеки (terminus post quern), а с другой — смерть Клавдия (terminus ante quern). «Вилка» в этом случае получается широкой, но ее можно немножко «сузить», вспомнив, что в качестве второй вехи (terminus ante quern) прекрасно подходит и дата возвращения Сенеки из ссылки. Еще одну веху находим в словах Сенеки, когда он обещает присутствовать при триумфе Клавдия — триумф в честь завоевания Британии состоялся в начале 44 года. Теперь временной интервал несколько «ужался» и простирается от 41 года (ссылка Сенеки) до конца 43-го или первых дней 44 года. Но внутри этого двухлетнего (или чуть больше) промежутка точно установить дату написания «Утешения» совершенно невозможно. Итак, возможности данной методики ограничены, так как она всегда оставляет более или менее широкое поле неопределенности. С ее помощью можно осуществить датировку лишь в первом приближении. Наконец, ее применение требует достаточной осторожности. Как не ошибиться в выборе и интерпретации фактов, на которых затем будет базироваться вся аргументация? Слишком велик риск, что исследователь поддастся силе собственного воображения и углядит взаимосвязь там, где на самом деле нет ничего кроме случайных совпадений.
В некоторых редких случаях Сенека сам дает указание на дату создания того или иного трактата. Но даже и здесь фантазия комментаторов, одержимых критическим духом, заставляет их подвергать сомнению сведения, сообщаемые автором, искать и находить тысячи способов, с помощью которых от авторских указаний можно отмахнуться. В частности, как только не толковали критики — вопреки определенности рукописи — фразу из трактата «О милосердии», в которой говорится, что Нерону едва исполнилось 18 лет! Например, указывалось, что действия, приписываемые Сенекой Октавию на 19-м году его жизни, на самом деле имели место много позже, во всяком случае, два из них. Убийства Гирция и Пансы произошли после 44 года, как и принятые проскрипционные меры. Верно, но покушение на Антония было совершено в 44 году, поскольку Марк Антоний именуется консулом. Можно предположить, что в данном случае Сенека ставил своей целью набросать картину-пророчество, нимало не заботясь о хронологии; поэтому покушение на Антония упоминается после убийства Гирция и Пансы. Сенека здесь вовсе не излагает связную историю, он рисует образ молодого честолюбца, который прибывает в Рим (в мае 44 года и с решимостью востребовать причитающееся ему материальное и политическое наследство Цезаря) потенциальным носителем преступных замыслов, на которые его толкает неуемное тщеславие. Со скидкой на риторическое преувеличение можно допустить, что Октавий, которому едва исполнилось 18 лет, уже становится «виртуальным» виновником этих трех преступлений. Разумеется, подобное толкование текста не отнесешь к числу самых очевидных, однако оно возможно, к тому же согласуется с буквальным содержанием рукописного источника. Но самое главное, оно делает ненужной коррекцию фактов, которая приводит к новой путанице и противоречит другим фрагментам текста.
