Алекс Брандт - Пламя Магдебурга
Маркус замолчал, его узкие плечи слегка ссутулились.
– Решайте, пока есть время, – сказал он. – Каждый, кто останется, принесет клятву – при огне и Святом распятии, – что никогда не бросит в беде своего товарища. Никогда не будет сеять между нами раздор. Пожертвует своей жизнью, чтобы спасти другого. Я потребую такой клятвы от каждого. И первым принесу ее.
Он замолчал, подошел ближе к костру. Затем медленно снял с шеи распятие на тонкой железной цепочке и протянул руку вперед, так, что распятие оказалось прямо над острыми языками огня. Железо впитывало в себя жар, глотало его, как проглатывает воду песок.
«Что за странная сила – огонь, – подумал вдруг Маркус, глядя, как весело устремляются в темное ночное небо переливающиеся обрывки пламени. – Он может уничтожать и может дарить тепло. Пожирает людские дома и защищает их от зимней стужи. Освещает путь и застилает дымом глаза…»
Края распятия посветлели. Маркус убрал руку назад, с шумом выдохнул и сжал накалившийся крест в кулаке. Лицо его исказилось судорогой боли, чуть слышно зашипела сожженная кожа. Остальные смотрели на него, открыв рты. Мысленно сосчитав до двенадцати – он заставил себя считать отчетливо, не торопясь, и каждая цифра как будто проплывала в воздухе перед его наливающимися дикой болью глазами, – Маркус разжал ладонь. Прикипевшее, въевшееся в плоть железо не желало отлепляться, и он смахнул его здоровой рукой. Остывающий крест маятником закачался в воздухе. На белой коже ладони темнел уродливый знак.
Маркус поднял меченую ладонь вверх.
– Если я нарушу клятву, пусть Господь сожжет мое сердце, – сказал он, стараясь унять дрожь в голосе. Рука его пылала; ему казалось, что она вот-вот вспыхнет медно-золотым снопом. – Вы – мои братья. Ради вас я отдам свою жизнь. Клянусь…
Он умолк, неловко опустился на землю и только тогда позволил себе застонать.
Петер, который сидел с ним рядом, схватил бурдюк с холодной водой и плеснул ему на ладонь. Кто-то – ослепленный болью Маркус не видел кто – перевязал руку довольно-таки чистой тряпкой, кто-то стал толковать о целебной мази, которая имеется у госпожи Видерхольт.
Наконец суета улеглась. Слабый, ленивый ветер шевелил над их головами ветви деревьев, осколки звезд прятались за темной листвой.
– Это что же, – почесал губу Конрад, – нам всем так надо будет руки себе жечь, а?
Альфред Эшер посмотрел на него презрительно:
– Боишься, Конрад? Я думал, у охотников кожа прочная.
Но Чеснок не обратил внимания на насмешку. Или сделал вид, что не обратил.
– Руки для работы нужны, – пояснил он. – Паленой ладонью ни лопату, ни ружье не удержишь.
– Может, на Святом Писании клятву положить? – осторожно предложил Шлейс. – Так проще будет.
– «Про-още!» – передразнил его старший Крёнер. – Маркус нам всем пример подал, значит – так и надо.
– Перестаньте, – тихо произнес Маркус. – Сейчас я не приму от вас клятвы. Прежде подумайте и получите согласие своих родителей. Никто не может отправляться на такое дело без ведома и разрешения родных. А после… после сожмете распятие. Всего на секунду, больше не требуется. На правой ладони у каждого должен остаться знак, как напоминание о данной клятве, как символ нашего братства.
Он поднялся на ноги, неловко поддерживая изувеченную руку.
– Пора спать. На рассвете продолжим работу.
И двинулся прочь от костра.
– Маркус, – негромко позвал его Петер Штальбе.
– Что?
– Ты знаешь, я один работник в семье, – виновато произнес Петер. – Я пойду с тобой, иначе и быть не может. Но… но я должен знать, смогу ли я принести для своей семьи хоть что-то из того, что мы достанем там, на дороге. Извини, что я…
Маркус жестом остановил его:
– Ничего, правила должны быть известны заранее. То, что мы возьмем на дороге, принадлежит Кленхейму. Думаю… думаю, мы имеем право удержать себе часть из добытого, чтобы прокормить себя и свои семьи. Но это касается только продовольствия. Деньги, лошади и оружие – исключительная собственность города, которую мы передадим в распоряжение Совета. Согласны? Хорошо. Теперь спать.
И он улегся на свое место, приладив свернутую куртку под головой.
* * *Прошло три дня. Все ведущие в Кленхейм дороги были завалены, и завалены так, что через них вряд ли кто-то сумел бы пробраться.
Главное было впереди. Утром на небольшом пыльном пятачке перед домом Эрлихов собрались те, кто хотел вступить в отряд.
Первым стоял Петер Штальбе – косился на остальных, растерянно мял в руках шапку. Все было не так, не так, как он рассчитывал… Вчера, когда он, преодолев робость, решился сказать обо всем матери, она повисла у него на шее.
– Сынок, сыночек, – бормотала мать, и плечо Петера сразу сделалось жарким и мокрым от ее слез. – Не надо. Если тебя убьют, что станет со мной? Что станет с твоими сестрами? Не уходи от нас, Петер… Дурная это затея, страшная…
Петер гладил рукой ее сальные, плохо причесанные волосы:
– Матушка, вам не о чем тревожиться. Вы же знаете Маркуса, он умен, рядом с ним мне нечего бояться. Он обещал, что каждый из нас будет получать свою долю из общей добычи. У нас будет в доме хлеб – чего же еще желать?
– У Маркуса нет матери, – со злостью возразила Мария Штальбе, подняв к нему некрасивое, припухшее от плача лицо. – Пусть затевает что хочет, его некому будет оплакивать. Я – мать, и я не отпущу тебя.
Лени и Агата стояли в дверях и испуганно смотрели на брата. Вступить в разговор они не смели.
– Прошу вас, матушка, не стоит плакать и горевать, – говорил Петер, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и спокойно. – В конце концов, мы же идем не на войну. Будем всего лишь собирать подать с солдат.
Мария с силой оттолкнула его:
– «Всего лишь!» «Подать!» Держишь меня за круглую дуру?! Для чего тогда вам оружие, для чего все эти приготовления? Отчего Маркус по три раза на день стоит на коленях в церкви? О чем он шепчется с Хагендорфом?
– Он предусмотрителен и…
– Он на убой вас ведет, как же ты не понимаешь… – Женщина всхлипнула и опустилась на рассохшийся табурет. – Глупые телята, что он хочет сделать из вас? Я знаю, как дурят головы молодым парням. Когда еще только началась война, сюда часто заходили вербовщики и многих сманили с собой…
Она промокнула глаза краем нечистого передника.
– Послушать их, так война – лучше воскресной прогулки. И жалованье, и добрые командиры, и слава в кармане. И слова-то какие говорят – честь, военное братство! А что на поверку? Возвращается из пятерки один, все нищие, злые. Вспомнить, какими были – веселые, рослые, работящие парни. А с войны приходят калеки и горькие пьяницы. Твой отец тоже хотел было с ними – я не пустила. Петер, Петер… – Она обреченно помотала головой. – Не слушай молодого Эрлиха. Пускай, что он умный. Умных и надо бояться – дурак, чай, никого, кроме себя, не обманет. Маркусу нужна слава, он на ваших плечах хочет забраться повыше. А ты у меня один… Если тебя ранят или…
Она зарыдала, закрыв руками лицо, и ее покатые дряблые плечи мелко тряслись. Петер присел рядом с ней, обнял, уткнулся лицом в ее подрагивающий затылок.
– Что же нам тогда делать? – бормотал он. – Работы в конюшне больше нет, батраком никто брать не хочет…
Мать повернула к нему голову, утерла слезы тыльной стороной ладони:
– С господином Шлейсом ты говорил?
Петер кивнул:
– Он не даст нам взаймы… И поденщики ему не требуются…
– А что господин бургомистр?
– К нему не подойти. Он сейчас не выходит из дому, даже в церкви не появляется…
Мария Штальбе поднялась с табурета, последний раз всхлипнула, успокаиваясь. Ее лицо теперь было собранным и серьезным.
– Я поговорю с господином Грёневальдом, – решительно сказала она. – Земли у него много, он может тебя нанять. А про Маркуса больше и заговаривать со мной не смей.
Сейчас, стоя перед крыльцом дома Эрлихов, Петер не знал, как себя повести. Признаться, что мать не пустила его, – значит выставить себя на посмешище. Но и принять клятву вместе со всеми тоже нельзя. Так он и стоял, высокий, черный, растерянный, без конца сдавливая пальцами свою протертую шапку.
* * *Неподалеку от Петера стоял Альфред Эшер. Лицо у него было спокойное, холеные руки придерживали ствол аркебузы, светлые волосы едва заметно шевелились от ветра.
Он никому не хотел показать своего волнения. Наконец-то! Сегодня он примет клятву, станет одним из них!
Больше всего Альфред опасался, что отец запретит, и тогда ничего уже нельзя будет поделать. Фридрих Эшер был человеком до крайности упрямым, решения принимал быстро и почти не думая, но потом ни в какую не соглашался их изменить. Но на этот раз, выслушав сына, он хлопнул его по плечу и громогласно заявил:
– Отправляйся! Пусть видят, чего стоят наши цеховые парни!
Альфред, обрадованный, принялся рассказывать ему про придуманный Маркусом план, про то, как надежно они перекрыли дороги, как Маркус выбрал для засады место.
