Евгений Анташкевич - Хроника одного полка. 1915 год
Батюшка набивал вторую трубку, и Кешка предложил:
– А идёмте, батюшка, туда, к кустам, тама берег повыше и костерок можно развести.
После рыбалки на Немане, когда стояли в Олите, Иннокентий Четвертаков и отец Илларион нашли друг друга. Оказалось, что это не сложно: оба сибиряки, хотя и разного звания, Сибирь делила людей не по званиям и достоинству, а по деньгам, и у обоих денег было не густо, поэтому оказалось, что двум завзятым рыбакам делить нечего. Сибирское происхождение, оказалось, что сближает.
Когда сложенный из палочек костерок осветил лица, Иннокентий сказал:
– Беда у меня, батюшка.
– Что стряслось?
– Стряслось! – Иннокентий задумался, не зная, как начать. Отец Илларион ждал. – Да вот… – сказал Иннокентий и протянул отцу Иллариону письмо.
– Негоже чужие письма читать, – промолвил тот.
– А пусть оно будет как на исповеди, – сказал Иннокентий и уверенно тряхнул бумажкой.
Отец Илларион повернул письмо к свету и стал читать. Кешка смотрел на огонь. Вокруг было тихо, костерок снизу освещал кусты, от ручья веяло свежестью. Отец Илларион читал, и Кешка видел, что тот удивляется. Батюшка и вправду удивлялся ровному, красивому почерку, коим было написано письмо, дочитал и вздохнул:
– Теперь понятно, писано отцом Василием…
– Точно так, батюшка, моя Марья почти неграмотная, она бы так не смогла…
– А в чём беда? – спросил отец Илларион. – Письмо как письмо. – Он сложил его и отдал Кешке.
– Беда, батюшка, в том, что даже не знаю, как сказать…
– А как есть, так и говори… с самого начала.
Кешка помялся, но деваться было некуда – сам вызвался, и он рассказал, что поведали ему иркутские стрелки.
Отец Илларион долго молчал и набивал третью трубочку.
– Ты небось хочешь узнать, что это были за офицеры, и наказать их? А в чём на меня надеешься?
– Сыскать бы их… – глядя в сторону, промолвил Кешка.
– А дальше что, убьёшь?
– Эт как бог даст. – Кешка уже видел, что отец Илларион вряд ли будет ему помощником.
– Они, Иннокентий, на войну едут или уж пришли, тут и так каждый под смертью ходит, а наказать их можно было бы, если доказать преступление и отдать под суд…
И Кешка понял, что ничего у него с отцом Илларионом не срастётся. «Ахфицер ахфицеру глаза не выклюнет, – подумал он. – Кость-то одна, и кровь тоже».
– Письмецо бы составить отцу Василию, пусть правду обскажет… Мне нет, а вам – обскажет! – сказал Кешка, а сам подумал: «С овцы – хотя бы и шерсть!»
* * *Утро началось с серого тумана, мелкого дождя и грохота канонады. Драгуны отрыли под ружьё-пулемёт Мадсена специальный окоп. Кешка угнездился. Рядом вызвался кузнец Петриков. Подвезли патронный ящик и зарядили.
Полтора эскадрона простояли почти целый день, только во второй половине в пасмурном мареве показалась германская разведка, несколько взводов, они двигались на запад, туда, где фронт был открыт. Несмотря на то что было далеко, Кешка дал несколько коротких очередей, пули куда-то улетели, и Дрок и фон Мекк в бинокли наблюдали, куда они упадут. Машинка работала исправно, Кешке она понравилась, и он стал мараковать, как бы приспособить её для верховой езды. Для этого пригодился бы кусок парусины кузнеца Евтеича, однако тот заартачился, мол, «самому нужон», и они придумали, что надо найти что-то похожее и сшить чехол, чтобы можно было приторочить к седлу. К вечеру Кудринский привёл полковую колонну, вернулась завеса, полк оказался в полном сборе и продолжал рытьё окопов до самой темноты на запад.
9 июля по армии прошёл приказ о начале общего отступления и оставлении города Шавли. Гул артиллерийской стрельбы добавился на юге, германцы, вероятно, перешли Дубису и стали нажимать на сведённую в корпус кавалерию Казнакова. Нижняя половина германского клюва вонзилась в русские войска. Конница князя Трубецкого сдерживала натиск на севере, гвардейцы Казнакова – на юге. Полк Вяземского оказался между ними. Вечером пришёл следующий приказ – сниматься, и на смену прибыл полк 1-й Кавказской стрелковой бригады. Вяземский должен был прикрывать колонну штаба 5-й армии, начавшую перемещаться из Митавы в Поневеж, ближе к фронту.
10 июля было приказано передислоцироваться на южный фланг армии и снова влиться к Казнакову. Шли на рысях. Петриков болтался в обозе, он выцыганил деталь для «максима» и чинил на ходу.
Утром № 1-й эскадрон сменил № 2-й на западном берегу реки Невяжи. В тылу на восточном берегу стояли «жёлтые» Его величества кирасиры. Разведка кирасир донесла, что на позиции лейб-гвардейцев наступает от двух до трёх бригад тяжёлой германской кавалерии. С запада подходила Баварская дивизия. Их разведка близко не сунулась, и её сменили баварские уланы.
Германцы открыли артиллерийский огонь по деревням на западном и восточном берегах Невяжи и начали наступление на Александрийских гусар бригады генерала Чайковского, те поддались, и германцы приступили к обхвату с севера. На смену александрийцам подошла пехота Балашовского полка.
Кешка сидел в окопчике на высоком пригорке впереди взвода и был готов стрелять. В ста саженях слева засели с «максимом» Кудринский и Петриков. Все ждали. Германские цепи появились после полудня. Они приближались, и Кешка думал о том, чтобы никто не начал стрелять раньше времени. По задней стенке окопа в полный рост прохаживался Дрок и тихо матерился, чтобы терпели. Германцы подходили, до них оставалось саженей четыреста. Кешка выставил прицельную планку на «300». Вдруг загрохотала германская артиллерия, и стали загораться дома населённого пункта, расположенного в полуверсте справа. Германцы подожгли дома, стога, и дым оттуда сдувало в сторону эскадрона на поле перед Кешкой. Пока стреляли пушки, германцы залегли. В окоп соскочил Дрок и потеснил Кешку. Кешка, перекрикивая канонаду, хотел сказать, но только ткнул пальцем в прицельную планку, Дрок покосился и промолвил губами: «Сам знаю!» В это время из тыла открыл огонь конно-артиллерийский дивизион Казнакова, он накрыл передние шеренги германцев, и те стали отходить. Дрок выматерился, и было отчего: справа начали палить «жёлтые кирасиры» Его величества и слева дал длинную очередь Кудринский. Дрок выскочил из окопа и побежал к корнету. Поменявшийся ветер отогнал дым на север, и Кешка увидел, что поле перед ним чистое, германцы или ушли, или залегли плотно. А бой в это время с новой силой разгорался слева. Справа ещё горело и дымило, а слева в полутора верстах река Невяжа изгибалась, и на западном берегу виднелась большая деревня и мост.
Солнце садилось и сквозь дымы слепило, и Кешка пожалел, что артиллерия сбила атаку германцев, потому что сейчас стрелять стало сложнее. И тут встали германские цепи. Кешка проверил прицел на «300» и оглянулся. Он размышлял: а что Дрок сказал Кудринскому на их, на офицерском языке, – представил, как Кудринский краснеет под матерным ураганом ротмистра, и сам заулыбался. А драгуны за спиной ещё гоготали, вот, мол, Зуб задал Сосунку.
Деревню слева и мост подожгли. Их обстреливала артиллерия русских, и Кешка увидел, как какая-то кавалерийская часть начала переходить с западного берега на восточный вброд. Было далеко, но Кешка разобрал, что это русские кавалеристы.
«Отступаем», – подумал он и услышал, как над его головой стали цвиркать пули. Он плотно приложился щекой к ложу и начал выцеливать. Дым снова несло на поле, и германцы были неразличимы, они двигались медленно, видимо, уже знали, что русские отступают, и им не хотелось лезть под пули.
«Ща бы через трубку пальнуть! – подумалось Кешке. – Точно бы свалил одного, а то и двух!» Он не испытывал ненависти к германцам и непреодолимого желания убивать. Просто была война, и все убивали. Завтра убьют меня, а потом тебя. Это было повальное увлечение – убивать тех, кто идёт на тебя и стреляет в тебя и хочет тебя убить, значит, надо убить его и об этом не думать. Раз с той стороны поля в тебя кто-то целится, – значит, его надо убить. Кешка был убеждён, что так же думают и германцы. Он только не понимал, зачем это всё, потому что дома было столько забот. Уже через полк прошло много пленных и офицеров и солдат. На офицеров Кешка не глядел, им война была всласть, они ей радовались и говорили, что получают удовольствие, умирая каждый за своего государя. Солдаты вели себя скромнее, у них были серые голодные лица, огромные, с чёрными ногтями, руки, с обветренной кожей, обожжённой солнцем и тяжёлой работой. По рукам Кешка видел, что этот германец городской, скорее всего, рабочий, у него другой взгляд, больше мысли, меньше Бога; а этот точно от земли оторван, особенно если рядом стояла телега или откуда-то доносился запах сена или от кухни пахло печёным хлебом. Но на войне все убивают друг друга, и Кешка поймал на мушку плотную группу германцев, в которой слепились вместе человек пять или шесть, нажал на спуск, и «мадсен» выпустил пять патронов.
