Наталья Навина - Последние Каролинги – 2
…Жить он не хотел. И последние месяцы не раз подкрадывалась к нему мысль, что смерть стала бы для него избавлением. А теперь, когда болезнь ломала его тело и отравляла кровь – тем более. Но и умирать так он не хотел. Как угодно – но не так. И он должен жить. Должен, должен, должен… Как он всегда ненавидел это слово, желая жить по собственной воле. И теперь цепляется за него, как за последнее, что у него осталось.
Перед кем же у него такой большой долг? Перед Нейстрией? Перед своей королевской короной? Или той самой волей, что была выше королевской? Что сделало из него – как давно, в незапамятные времена это было сказано – «несчастнейшего из людей»? Воля? Гордыня? Ненависть? Ничего этого уже не было. Было бы – может, и болезнь бы отступила. А так – приходится обороняться одним долгом. Неверное оружие, не годится даже для сильных рук. А если они ослабели? И чтобы победить врага, надобно его ненавидеть. Как можно ненавидеть болезнь? И поэтому она хуже надсмотрщика в рабстве, тюремщика в темнице.
В таких оковах его еще никогда не держали… а мало ли их было, оков? Хорошо, когда оковы зримы, чтобы их можно было разбить, враги живы, чтобы их можно было ненавидеть… а главное, пусть даже ты этого не знаешь, где-то по зимним дорогам едет на гнедом коне девушка в мужской одежде, и при ней два меча: один короткий – для себя, и длинный, двуручный, чтобы передать хозяину, которого она непременно разыщет…
Никакой Озрик не приедет к тебе теперь. Никто не поможет.
Голоса снаружи прорвались сквозь пелену боли.
– Что… там?
Из тьмы появился Авель – черная огромная фигура казалась призрачной в пламени жаровен.
– Прибыли сеньер Верринский и граф Вьеннский.
– Тогда почему кричат?
– И еще гонец из Парижа… прорывается сюда, а стража его не пускает.
– Пусть придет… гонец.
Авель передал часовому слова короля, и вскорости гонец появился – оборванный тщедушный мальчишка с бельмом на глазу. Он затравленно озирался по сторонам. Хотя такой парень явно должен был уже навидаться всяких видов, заметно было, что ему не по себе. Авель взял его за костлявое плечо, подвел к дверям опочивальни и начал привычно пояснять:
– Войдешь – стой на месте. Оттуда и говори. Через огонь не перейдешь – так и не заразишься.
Несколько успокоившись, бельмастый переступил порог.
– Я был в Париже… с Нанусом и Крокодавлом…
– Где… они?
– Их убили… кажется. Крокодавл успел крикнуть… Я в точности запомнил: «Скажи королю – это сделал Роберт. Убил Роберт.»
– Что? – хрипло вырвалось из-за огненной преграды.
– Убил Роберт, – повторил Вигор.
И стоило беспокоить короля из-за того, что граф Роберт убил его людей? – подумал Авель. А больше ничего не успел подумать, потому что Эд неожиданно рывком приподнялся в постели. До этого мгновения он оставался неразличим для Вигора, но теперь, когда он увидел, во что превратилось лицо короля, только охнул от ужаса.
– Пошел вон! – рявкнул на него Авель и потащил назад. – Нечего таращиться, пошел!
Пока Авель тычками выпроваживал Вигора, Эд, цепляясь за полог, поднялся на ноги. В отличие от монаха он прекрасно понял, что хотел передать ему комедиант. Послать шпионов присмотреть за графом Парижским Эд решил еще в конце лета, после того как они сообщили ему о передвижениях Бруно. Ему было подозрительно исключительно примерное поведение Роберта среди всеобщих мятежей и бунтов. Но вместо тайных заговоров шпионы открыли другое…
…Только взять меч и одежду. А там – собрать всех верных – и на Париж! Разве не брал он города с единого приступа? Как в старые времена – бить, резать, жечь, никому не давать пощады! А там… нет пытки мучительнее, нет казни позорнее, чем для убийцы его жены и сына! Сотни раз проклянет он час, когда родился на свет, и о смерти будет умолять, как о великой милости…
Темная безудержная ярость, казалось, столь прочно позабытая им, хлынула в душу, как река в знакомое, хоть и пересохшее русло, захлестнула, придала сил. Но сил этих хватило ненадолго. Новый приступ слабости перемог их. Шатаясь, Эд сделал еще несколько шагов и рухнул на пол, сбивая жаровни. На грохот вбежал Авель, подхватил неподвижное тело короля, подтащил его к постели, уложил. Потом бросился затаптывать горящие уголья, рассыпавшиеся по полу. Упредив пожар, снова вернулся к Эду.
– Не могу умереть… Нельзя умереть… – как заклинание, шептал тот. Сила ушла, но ярость оставалось. Ярость и отчаяние. Как желал он иметь живого врага, на котором бы выместил весь гнев полной мерой! И вот враг нашелся – не просто враг, истинный виновник всех его несчастий… а он так слаб, слабее новорожденного младенца, ибо даже не в силах пошевелиться.
– Нельзя умереть…
Именно сейчас, глядя на него, Авель начал понимать то, от чего упорно старался отгородиться умом – Эд умрет. Но он сказал:
– Господь милостив…
– Милостив? Бог посмеялся надо мной! Ты говорил – он мстит за меня… а он не мстил… и мне не дал отомстить! Будь он проклят, твой Бог!
Ему казалось, что он кричит во весь голос, но он лишь хрипло шептал. Однако Авель его услышал. И такого он не мог вынести даже от Эда.
– Не богохульствуй, господин мой! Король превыше всех людей, но всех королей превыше Бог! Нам не дано знать замыслов Его, но мы все в Его руке.
– Тогда пусть Бог скажет сам… пускай скажет.
Эд с трудом повернул голову вправо. За жаровней на высокой подставке лежала Библия, из которой Авель пытался читать королю, мучимому гибельной бессонницей.
Авель немного промедлил в нерешительности. Он понимал, о чем речь. Но христианин не должен гадать и вопрошать о своей судьбе… и Эд прежде никогда не обращался к гадателям и заклинателям… а, с другой стороны, Авель прекрасно знал, что большинство грамотных людей вопрошают судьбу по Святой Книге, и священнослужители – не составляют исключения.
Глубоко вздохнув, он подошел к пюпитру, раскрыл Библию и прочел первый стих, на который упал его взгляд:
«Я один не могу нести всего народа сего; потому что он тяжел для меня.
Когда Ты так поступаешь со мною, то лучше умертви меня, если я нашел милость перед очами Твоими, чтобы мне не видеть бедствия моего».
Довольно долго Эд лежал молча. Когда он, наконец, заговорил, голос его был настолько тверд и ровен, насколько это возможно было в его состоянии.
– Позови ко мне Альберика. И пусть придет Феликс. Скажи ему – я хочу составить завещание.
– Нет!
Авель вздрогнул, пробужденный от полудрему, в которую его погрузило утомление. Голос принадлежал Альберику, но его самого нигде не было видно. Значит, он еще там. Когда пришли Альберик с Феликсом, Авелю, после того как снова запалил огонь в жаровне, велено было уйти. Шагнув за порог, он уселся на пол и сам не заметил, как задремал.
– Это безумие! Я отказываюсь!
Снова говорил Альберик. Даже кричал.
Авель повел глазами и увидел, что Феликс стоит по другую сторону от дверного проема. Выходит, Альберик остался с Эдом один на один. Приор с тревогой смотрел на Феликса, ожидая, что скажет нотарий. Однако тот молчал. Возможно, он не в силах был что-либо произнести. Даже в сумраке видно было, что он страшно бледен, и лицо у него дергалось, как всегда, когда он волновался. Дрожала и рука, измазанная чернилами, в которой он сжимал какие-то свитки. Не дождавшись ничего от Феликса, Авель напряг слух, пытаясь понять, что говорит Эд. И снова безуспешно. Голос Эда звучал слишком глухо и тихо. Потом настала тишина, нарушаемая лишь треском поленьев в жаровнях. Затем Альберик медленно, с трудом – точно это он был болен, сказал:
– Хорошо. Я это сделаю. Но так хочешь ты, не я.
На сей раз Авелю удалось разобрать, что произнес Эд. Всего одно слово.
– Поклянись.
– Клянусь. – Короткое молчание. – Клянусь своим мечом.
Хриплое, тяжелое, вымученное:
– Жизнью детей поклянись!
– Клянусь жизнью своих детей, что исполню твой приказ.
снова тишина. Звук шагов. Голос Эда.
– Нет. Не подходи. Твоя жизнь тебе еще нужна.
Альберик вышел из опочивальни. В руке он сжимал свиток наподобие того, что был у Феликса. Лицо же у него при этом было такое, что Авель не рискнул его ни о чем спрашивать. Альберик молча прошел мимо старого друга и стал спускаться вниз. По лестнице навстречу ему уже поднимался граф Вьеннский.
Нанусу и Крокодавлу не повезло вдвойне. Во-первых, патруль стражи вовсе не выслеживал Ксавье, а по чистой случайности оказался подле Гнилой Хибары во время завязавшейся заварухи. А во-вторых, после той заварухи они, хоть и были оба ранены, а у Нануса вдобавок и повреждена спина, они остались живы. И теперь им предстояло вдоволь вкусить от графских застенков. Для начала их подвергли бичеванию. А потом пришла очередь дыбы.
На вторые сутки на допрос убийц своего оруженосца явился сам граф Парижский. Он спустился по склизкой крутой лестнице, как раз когда Крокодавла снимали с дыбы. Бросив на него косой взгляд, граф брезгливо поморщился. Пытаемого, разумеется, раздели, а Крокодавл и полностью одетый никогда не являл собою привлекательного зрелища. Урода бросили на скамью, и подручный палача плеснул на него ведро воды. Ледяные струи смыли с лица гистриона кровь и грязь. Он приоткрыл глаза и хватанул ртом воздух.
