Евгений Марков - Барчуки. Картины прошлого
Все отправления несложного мужицкого быта происходят здесь воочию всего мира, с трогательною искренностью. Вот два сивых мужика, под пьянком, продав кобылку, несут полштофа зелена вина своим старухам и бабам, которые сидят кружком в тени воза в своих расшитых рубахах, расстегнув вороты, и со шлыками на затылках от нестерпимого жара. Смех и добродушные прибаутки качающихся виночерпиев раздаются на всю ярмарку, а чайная чашка с отбитою ручкою по очереди обходит всех баб — и этих крепкокостных старух с лицами, сморщенными в винную ягоду, и этих упругих молодаек с красивыми скулами и разбитным взглядом.
Вот сцена более цивилизованного характера: торгаш, примостив над собою шатром какое-то веретьё, наслаждается послеобеденным чайком с хозяйкой своей. Оба сидят чинно, по-образованному, в укор мужичью: он в нанковом синем сюртуке, она — в капоте и чепчике с розовыми ленточками; маленький перст грациозно отставлен у ней от блюдечка, и она с должным благоприличием сама наливает мужу чай из чугунчика. Недалеко от них иная картина — дамского туалета: открыт сундучок, из него баба вытаскивает праздничную одежду, а другая баба, укрываясь всячески от прохожих и за рукавом соседки, и за сундуком, и за приподнятою рубашкою, ухитряется переменить свой костюм среди обступающих её тысяч народа. В другом месте мужики громко считают деньги. Там одинокий старичок мастерит себе собственноручно тюрю, или окрошку, усевшись посреди своего убогого воза, и нисколько не стесняясь тем, что он, как колокольня, у всех на глазах с своим черепком и своими корками. Хорошо ещё, если погода стоит ясная. Но этого почти никогда не бывает. В народе есть твёрдое вековое убеждение, что в день выноса должна быть страшная гроза, и непременно три смерти. И — странное дело — я не помню, чтобы этот день действительно прошёл без большой грозы: или накануне, или тотчас после, или в самый вынос, но грозы постоянно бывают, и притом почти всегда во множестве. Можно вообразить, каково тогда состояние этого бездомного лагеря, снизу плавающего в потоках воды и грязи, а сверху беспрепятственно оглушаемого громом, поливаемого дождём и градом.
«Заступи нас, царица небесная!» — глухо слышится из-под мокрых рогож, веретьёв и телег; тысяча мокрых рук суетливо крестится при каждом новом ударе грома, и притихшие, поникшие долу толпы вдруг вздрагивают, будто уязвлённые ослепительными блистаниями молнии. И — ещё странное дело — всегда бывает несколько смертей на выносе. По крайней мере прежде, в годы большого прилива богомольцев каждый раз случалось несколько несчастий от тесноты: то старуху где-нибудь на мосту раздавят, то переедут ребёнка экипажем, а то и добредёт совсем бабочка до Коренной, приложится как следует к царице небесной, да и упадёт себе вдруг мёртвая где-нибудь около крылечка монастырского, в тени от солнышка. «С чего это с ней?» — толкуют испуганные богомолки, толпясь около остывающего трупа. В самом деле, с чего бы это? Неужто так тяжек показался далёкий путь по зною солнечному, с сумою за плечами? Неужто недостаточно подкрепляли утомлённый организм размоченные в воде сухие корки? Неужто так сильно помяло беднягу около чугунной решётки, когда народ хлынул вниз к монастырю с гостиной площади?
Однако я забыл о помещиках, с которых начал. Я сказал, что Коренная заменяла для них весьма удобно поездки в столицы; действительно, кроме того, что это для них всегда верный и близкий рынок сбыта, в Коренной помещики постоянно делали запасы всех хозяйственных покупных материалов на целый год. Толкаясь по рядам, балаганам, складам, с свойственною курскому помещику страстью торговаться, менять, продавать, покупать, эти толстопузые и приземистые представители благородного сословия мало-помалу закупали целые обозы всякой всячины и оставляли половину своего дохода у наезжих купцов. От казацких старшин свозили трёхпудовых малосольных осетров, жёлтых и прозрачных, как янтарь, тешку и осетровый балык. По цибику чаю и по несколько десятков голов сахару бралось из московского магазина. У краснорядцев отмеривались многие сотни аршин дешёвого людского ситцу, холстинки, нанки, серпянки, потому что, при всей простоте народа, сенной девки и лакея, велика оказывалась годовая пропорция на всю девичью и на всю лакейскую, не считая, разумеется, барчуков, барышень, гувернанток и старых господ, для которых в сумме не меньше было нужно разного тряпья. Ставку заставляли покупками так, что пройти негде: ящики свечей, мыло, крупы, макароны, всякие сласти от греков, по размеру чернозёмных деревенских желудков; тут же и хомуты с медными наборами и кистями для тарантасной тройки, малиновый колокольчик с гремушками, картонные лошади для барчуков, ящики с донским, кипы стеклянных листов для окон, медные тульские приборы, кастрюли и утюги. В углах, на окнах, на стульях — всюду этот разношёрстный товар, сложенный как попало, до первого обоза в деревню. Многое, конечно, совсем не нужное покупается, но ведь наш курский помещик — большой любитель самого процесса покупки.
Только и разговору в Коренной и месяцы после неё, что об удачных покупках, о том, как купца надул, за ничто у него взял или сам ему дрянь сбыл. Несут похвастаться перед гостем и зернистой икры, и новую попону, и зимний кучерский армяк. Часы проходят в ощупывании, потрепливании, расхваливании; голоса ревут, как рупор, из этих никогда ничем не стеснённых чугуннолитых барских грудей; самодовольно качаются их нафабренные чубы и ухмыляются свирепые усы над дымящимся янтарём длинных трубок. Каждому гостю непременно выведут купленного жеребца под крыльцо, для каждого велят вынести из кладовых новые саксачьи овчины, в которые без вторичного приказания безмолвно влезет лакей, их принёсший; хозяин, запустив горсть в длинную вонючую шерсть, будет кричать каждому гостю: «Нет, вы пушистость-то, густоту попробуйте! Медведь настоящий! Теперь его и за сорок целковых не купить!» — И при этом будет так трясти барскою ручкою медвежью шкуру с невинного барана, что бедный лакей, служащий вешалкою, ходенем у него заходит. Ехать на ярмарку в Коренную, купить балычка и донского, потолкаться в конной около своих продажных лошадей, поторговаться с цыганом и поменяться с евреем на голландский холст — это был недавно какой-то неизбежный обычай даже самого небогатого курского помещика. Словно без Коренной год не в год, и помещик не в помещика. Последнее просадит, а уж непременно прискачет в своём тарантасишке с крепостным кучером и с крепостным лакеем, наймёт себе ставку и досыта насладится за всякими прилавками, ругая купцов, торгуясь до кровавых слёз.
Впрочем, это далеко не единственное развлечение помещика на знаменитой ярмарке. Трактир, издавна прозванный на популярном языке Капернаумом, постоянно наполнен в полдень, в обед и в особенности вечером помещичьими торчащими усами, зачёсанными вверх вихрами, кругленькими брюшками с массивными золотыми цепочками, бекешами, венгерками, степенными сюртуками сорокалетних хозяев и легкомысленными пиджаками молодёжи, ездящей на лежачих рессорах. Тут и кавалерийские офицеры из Курска, и ремонтёры разных полков и дивизий, нарочно заезжающие в Коренную.
Первое духовное наслаждение помещиков в Коренной — цыганки. Я помню ещё, когда приезжал сюда ежегодно знаменитый Ильюшка Соколов с своими Любашами и Стёшами. Ночи напролёт хор заливался песнями; Ильюша топал и свистал, Стёша отплясывала с старым цыганом одной ей ведомые танцы, а шампанское лилось кругом рекою, расходившие отцы мирных и многочисленных фамилий подпевали дикими голосами, стучали по столу кулаками и стаканами, офицеры обнимали цыганок, дым от трубок и дешёвых деревенских сигар выедал всем очи. И как же любили наши истые помещики все эти лихие романсы, заставляющие их хоть на несколько минут забывать своё хозяйство, свои пятидесятилетние отяжелевшие животы, многочисленных барчуков, визгом наполняющих детские. Как долго и чутко помнились все эти «Я пойду косить», «Вечерком красна девица», «Кубок янтарный». Но мало и редко говорилось впоследствии об этих удовольствиях, особенно при супругах, относившихся вообще крайне недружелюбно к подобным препровождениям времени.
Остальные удовольствия ярмарки те же, что и в каждом большом городе: конечно — театр, конечно — собрания или так называемый редут, зверинцы, цирки, панорамы и всякий подобный вздор; помещики всему этому предпочитали бега, которые начинались с открытием ярмарки, и на которых участниками были их братья-помещики, соседи и знакомцы. Потом сам панский ряд и все вообще ряды и лавки служат своего рода клубом для помещиков, клубом самых обширных размеров. Тут они встречаются с дворянством целой губернии, из отдалённейших уездов её, с такими помещичьими семействами, с которыми всё знакомство ограничивается Коренною ярмаркою да выборами, потому что их более негде встретить. Многие планы относительно предстоящих выборов, ещё более планов матримониальных, решаются на ярмарке, где все налицо и все свободны.
