Геннадий Комраков - Мост в бесконечность
Георгий Аполлонович весьма удивился тому обстоятельству, что петиция, размноженная всего лишь в нескольких экземплярах и содержащаяся в секрете, уже известна министру юстиции. Но не стал заострять внимание на этом моменте, горячо продолжал:
— Ограничение монархии послужит царю настолько же, насколько народу! Если реформа не придет сверху, революция неизбежна. Она повлечет за собой годы борьбы и реки крови… Ваше превосходительство! Мы не требуем немедленного удовлетворения всех ваших требований, пусть будет дано согласие пока на самые главные… Прежде всего — амнистия и созыв народных представителей. Тогда вы увидите, каким энтузиазмом будет полна Россия по отношению к государю. — И тут Георгия Аполлоновича, глубоко взволнованного причастностью к судьбам истории, изрядно занесло: — Вас много лет, ваше превосходительство, народ ненавидит за вашу деятельность против тех, кто борется за свободу! Наступил момент, когда вы можете сделать шаг огромного значения. Вы можете теперь одним махом стереть с себя это пятно. Идите прямо к царю сейчас же, скажите, чтоб он вышел поговорить со своим народом! Мы даем гарантии безопасности… Если понадобится, падите к его ногам, умоляйте принять депутацию!
Муравьев побледнел. Поднялся с дивана, обошел огромный стол и застыл под портретом императора — невозмутимый; воплощенная власть. Сомнений больше не было, перед ним самозванец, ничтожество, червяк, обретший способность рассуждать, которому эта способность вскружила голову. И ему, к сожалению, дано слово, чте не подвергнется немедленному аресту…
Муравьев сухо сказал:
— Ступайте. Я исполню свой долг.
Раздумывая, что означают эти слова, уж не решимость ли применить оружие, Георгий Аполлонович из приемной Муравьева телефонировал министру финансов Коковцеву:
— Меня насторожил двусмысленный ответ! Дрожу от мысли, что обернется кровопролитием! Умоляю, вмешайтесь…
Телефон разъединили, прежде чем Гапон высказался до конца.
В тот же день, восьмого января, был составлен секретный документ: «Имею честь просить Ваше превосходительство не отказать в распоряжении о личном задержании священника Георгия Гапона и о препровождении его для содержания под стражей в С.-Петербургскую крепость». Но распоряжение заведующего полицией, свиты ею величества генерал-майора Рыдзевского, выполнить не удалось. Отец Георгий после визита к Муравьеву исчез, спрятался.
В тот же день, восьмого января, Петербургский комитет большевиков распространил прокламацию: «Напрасно обращаться к царю…»
В тот же день, восьмого января, представители демократической интеллигенции во главе с Максимом Горьким добились приема у председателя кабинета министров Сергея Юльевича Витте, который перенаправил их к «розовому» князю Святополк-Мирскому. Не застав министра внутренних дел, депутация обратилась к его заместителю. И получила исчерпывающий ответ: «Если депутация желает предупредить кровопролитие, она должна прежде всего отговорить рабочих от шествия к государю».
Вечером восьмого января у министра внутренних дел — либеральствующего князя Петра Даниловича Святополк-Мирского состоялось военное совещание. Столицу разбили на восемь боевых участков. Мобилизовали силы Петербургского гарнизона. Вызвали подкрепление из Царского Села, Нарвы, Пскова.
Окончив совещание, князь поблагодарил присутствующих, оставшись один в который раз перечитал письмо Гапона, полученное днем. «Рабочие и жители Петербурга разных сословий желают и должны видеть царя, 9-го сего января, в воскресенье, в два часа дня, на Дворцовой площади… Пусть он выйдет, как истинный царь, с мужественным сердцем к своему народу… Иначе может произойти конец той нравственной связи, которая до сих пор еще существовала… Копия сего, как оправдательный документ нравственного характера, снята и будет доведена до сведения всего русского народа».
Оx-xo-xo, в два часа дня на Дворцовой площади… Хорошее письмецо. Не оправдательный документ, а разведывательные сведения для составления диспозиции. Цены нет этому письму: откуда пойдут, куда. Все как на тарелочке…
Ночью в отделениях «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга» вслух читали петицию государю:
— Слушайте, товарищи! «Меры против нищеты народной… Передача земли народу и отмена выкупных платежей… Отмена косвенных налогов… Меры против невежества и бесправия! Немедленное возвращение пострадавших за политические, религиозные убеждения, за стачки и крестьянские беспорядки… Объявление свободы и неприкосновенности личности, свобода слова, печати, совести в деле религии… Всеобщее и обязательное народное образование на государственный счет… Равенство перед законом всех без исключения… Меры против гнета капитала над трудом… Свобода потребителъско-производственных и профессиональных союзов, — немедленно. Восьмичасовой рабочий день… Свобода борьбы труда с капиталом — немедленно…»
— Согласны подать эту петицию?
— Согла-асны!
— Подписывайте.
Георгий Аполлонович присутствовал в помещении Нарвского отделения. Толпились посторонние — газетчики, писатели, представители революционных партий. Когда подписали петицию, Гапон осипшим голосом сказал:
— Братья! Много добра сделали социалисты рабочему классу. Принесли ему свое чистое сердце и самоотверженную душу, отдавали за него свою жизнь и свободу. Всеми помыслами нашими должны мы любить и уважать их. И от всего рабочего народа я низко кланяюсь им. — Отец Георгий отвесил земной поклон. — Одна у нас теперь к ним просьба: не мешайте! Дайте нам до конца исполнить наше дело. Пусть не будет ни красных флагов, ни оружия…
Утром стали собираться затемно. Празднично одетые, с женами и детьми, рабочие толпились на дороге, ожидая руководителей. В голове колонны — хоругви, иконы, портреты царя. Появился отец Георгий. Утомленный до изнеможения, сорвал голос, говорил шепотом.
— Ну, с богом…
Рядом с Гапоном шагал начальник инструментальной мастерской Путиловского завода инженер Рутенберг. Через год с небольшим, когда священник станет на путь прямого сотрудничества с охранкой, эсер Рутенберг заманит его на пустую дачу в Озерках: Георгия Аполлоновича повесят. А покамест — рядом…
На шоссе толпу встретили и пошли внереди с обнаженными головами помощник полицейского пристава Жолткевич и околоточный Шорников. Заставляли сворачивать встречные повозки, очищали путь мирному шествию. Когда раздастся первый залп, помощник пристава бросится вперед: «Что вы делаете? В крестный ход стреляете!» Следующим залпом будет тяжело ранен. Рядом с ним упадет убитый околоточный.
«Спа-аси, господи, люди-и твоя и благослови достояние твое-е…»
Из-за Нарвских ворот с шашками наголо вылетел кавалерийский отряд. Толпа расступилась, казаки промчались по образовавшемуся коридору.
— Вперед, друзья! — прохрипел Гапон. Люди сомкнулись, двинулись дальше.
«Побе-еды благоверному императору нашему Николаю Александро-овичу-у…»
Выйдя за поворот улицы, увидели пехоту: серая стена и проблески штыков.
Скрываясь от возможного ареста после студенческой демонстрации на Страстной площади в Москве, домой в Иваново-Вознесенск вернулся Андрей Бубнов.
Папаша его, Сергей Ефремович, человек уважаемый — член городской управы, не подозревая об истинной причине, заставившей сына покинуть первопрестольную столицу, весьма был обрадован:
— Вот и хорошо! Отдохни, сынок…
Сергею Ефремовичу хотелось обстоятельно побеседовать с Андрюшей, узнать, к чему стремится в теперешней жизни. Может, надо устроить куда поспособнее? Это с полным удовольствием. Благо знакомства приличные водятся, в управе-то заседает с первыми людьми Иваново-Вознесенска. Но сын заторопился — потом, потом! — переоделся, отшвырнув студенческую форму, похлебал наваристых щей, отведал материнского пирога и был таков. Куда на ночь глядя, зачем — ничего не известно. Что там ни говори, мало у нынешней молодежи почтения к родителям…
Андрей Бубнов спешил на Московскую, в домик, где квартировал Афанасьев, с которым его свели летом прошлого года. Вот с кем можно часами толковать по душам! Правда, был грех — при первой встрече Отец не понравился Андрею, слишком уж неказист. Не верилось, что этот тщедушный старик, постоянно кашляющий от злого махорочного дыма, шагу не ступавший без костылька, что вот он и будет большевистским секретарем в родном Андрею городе, где много стойких, преданных делу, а главное, молодых товарищей. Но когда рассказали ему, что этот старик — один из четверки Петербургских ораторов, речи которых уже второе десятилетие изучаются в подпольных рабочих кружках, Андрей проникся к Отцу безграничным уважением. И, будучи человеком увлекающимся — тому способствовали молодые лета, — Андрей Бубнов даже тогда, когда раздражался медлительной рассудительностью Афанасьева, его осторожностью, все-таки прислушивался к нему, подчинялся мнению старшего. Опыт есть опыт, ничем не заменишь.
