Александр Дюма - Жизнь Людовика XIV
Между тем парламент продолжал свои прения, и два человека — Пьер Бруссель, советник уголовной палаты, и Бланмениль, начальник следственной комиссии — более всех противились указаниям правительства, а по мере того как они навлекали на себя королевскую немилость, они естественно возвышались во мнении народа. Но между противниками произошел род перемирия, ибо в это время взоры всех обратились на границу. Принц Конде поехал в армию и можно было предвидеть по расположению враждующих армий, что решительное дело не замедлит завязаться.
Исход этого дела произвел бы большое влияние на умы: если бы принц Конде проиграл сражение, то двор, нуждаясь в деньгах и людях для продолжения войны, вынужден был бы отдаться в руки парламента, в случае же победы двор мог бы занять совсем иную позицию.
Итак, та и другая сторона с нетерпением ожидали вестей. 23 августа приехал в Париж из Арраса человек, который объявил кардиналу, что в день его отъезда пушечные выстрелы раздавались ежеминутно и, следовательно, началось решительное сражение. Это важное известие сделалось обнадеживающим, когда он присовокупил, что не видел дезертиров и раненых.
Это известие пришло в Париж в 8 часов утра. Кардинал немедленно послал за маршалом Вильруа и приказал разбудить ее величество, чтобы сообщить новость. Хотя в рассказе приезжего не было ничего определенного, однако вероятность победы была достаточной, чтобы вызвать при дворе радость, тем более что все чувствовали необходимость победы.
Прошел день, а между тем другого известия не приходило и двор начал уже сомневаться в успехе, и только в полночь прибыл граф Шатийон, посланный от имени принца Конде прямо с поля сражения. Неприятель, совершенно разбитый, оставил 9 000 убитых, обоз, часть артиллерии и обратился в бегство — французская армия при Лане одержала решительную победу над сильным неприятелем.
Всем очень хотелось знать, какое впечатление произвело это известие на королевское окружение, а еще более на коадъютора, известного своей антипатией к кардиналу и его партии. За три-четыре дня до этого он явился к королеве и сообщил, что умы начинают все более волноваться, но кардинал Мазарини перебил его краткой басней.
— Г-н коадъютор, — сказал министр со своей хитрой улыбкой и тем итальянским выговором, от которого он так и не отучился, — в те времена, когда звери разговаривали, один волк с клятвой уверял стадо овец, что он защитит их от других волков, если каждое утро из стада будет приходить одна овца зализывать раны, которые он…
Коадъютор, догадываясь о конце притчи, прервал министра глубоким поклоном и удалился. Теперь беспокойный аббат, приняв, как он сам сознавался, некоторые меры, пожелал узнать, какое действие произвела на двор победа при Лане.
На другой день, то есть 24 августа, коадъютор снова явился во дворец, желая в столь важном случае судить о деле по собственному впечатлению. Он застал королеву почти без ума от радости — так она была довольна известием, привезенным графом Шатийоном, но кардинал, умея более управлять собой, сохранял свой обыкновенный вид и, подходя к коадъютору, с какой-то особенной благосклонностью, чего давно не было, сказал:
— Г-н коадъютор, я вдвойне радуюсь счастливому известию, которое мы получили с границы. Во-первых, оно служит для блага Франции, во-вторых, теперь можно показать г-дам членам парламента, как мы воспользуемся этой победой.
Эти слова были произнесены министром с таким простодушием, что коадъютор, который вообще-то не был доверчив по отношению к кардиналу, вышел из дворца с полным убеждением, что хитрый Мазарини говорил, что думал. Поэтому на другой день, в день Луи Святого, он говорил проповедь о том, что король должен заботиться о больших городах, а города должны быть королю за это обязаны.
Благодарственный молебен по поводу победы при Лапе был назначен на 26 августа. По заведенному порядку гвардейцы были расставлены от Пале Рояля до собора Парижской Богоматери. Когда же король вошел в храм, гвардию выстроили в три батальона на площадях Дофина и Королевской. Народ, удивляясь этим солдатам в полном вооружении, чего прежде при церемониях никогда не было, стал подозревать какую-нибудь затею против него и его защитников.
И действительно, г-н Коммин, один из четырех капитанов гвардии, получил приказ арестовать президентов Бланмениля и Шартопа, а также советника Брусселя. Поскольку из трех означенных лиц Бруссель был лицом если не самым важным, то самым популярным и уважаемым народом, то Коммин решил лично арестовать его, поручив двум из своих отправиться к Бланменилю и Шартону. Коммин, ожидая последних указаний, стоял у дверей церкви, когда королева, выходя, сделала ему знак подойти.
— Ступайте, — сказала она вполголоса. — И да поможет вам Бог!
Коммин поклонился и собрался было исполнять приказ, как к нему подошел государственный секретарь Телье и, желая ободрить, бросил:
— Смелее! Не робейте! Все готово, они у себя!
Коммин отвечал, что ожидает только возвращения одного из своих подчиненных, которому он дал некоторые предварительные указания, чтобы приступить к делу, и оставался со своим отрядом гвардейцев перед собором. Но, поскольку было обыкновенным, что телохранители всегда следовали за королем, эта позиция Коммина возбудила в уже недоверчивом народе некоторое беспокойство и прохожие начали собираться в кружки, обсуждать происходящее и ждать дальнейшего, Коммин принял некоторые меры предосторожности для устранения подозрений. Причиной промедлений было то, что он, посадив пажа и офицера в свою карету, велел им в сопровождении четырех гвардейцев ехать к дому Брусселя и когда он, Коммин, покажется на улице, подъехать к воротам дома советника с открытыми дверцами кареты. Когда время для исполнения приказаний прошло, Коммин, оставив свою команду, один направился к дому Брусселя. Увидев его, карета выполнила маневр, а Коммин подъехал к дому и стал стучать в дверь. Мальчик-слуга, ничего не подозревая, отворил дверь. Коммин оставил у входа двух гвардейцев, а с другими двумя вошел вовнутрь. Он застал советника за столом, оканчивающим обед вместе со всем семейством. Можно представить, какое впечатление произвело на сидевших за столом появление гвардейского капитана! Женщины вскочили, Бруссель не поднялся.
— Милостивый государь! — начал Коммин. — Я имею королевское предписание взять вас — вот оно, вы даже можете его прочитать. Для вас и для меня будет лучше, если вы не будете мешкать и тотчас отправитесь со мной.
— Но, позвольте узнать, — возразил Бруссель, — за какое преступление король меня арестует?
— Вы понимаете, г-н Бруссель, — отвечал Коммин, подходя к советнику, — что не капитану гвардии осведомляться о подобном, чем занимаются другие. Я имею приказ вас арестовать и я вас арестую! — При этих словах он протянул к Брусселю руку с намерением взять его, так как знал, что ему не следовало терять время.
Но в этот самый момент старая служанка, видя, как пришли арестовывать ее господина, бросилась к окну, выходившему на улицу, и начала что есть силы кричать:
— Караул! На помощь! Моего господина берут! На помощь!
Потом, заметив, что ее крики услышали и соседи начали суетиться, она бросилась к дверям, загородила их собой, продолжая кричать:
— Нет, вы не увезете г-на советника, мы не отдадим его вам! Караул! На помощь!
Служанка подняла такую тревогу, что когда Коммин сошел со своим арестантом с лестницы, и когда Брусселя, влекомого силой, начали вталкивать в карету, она была уже окружена двумя десятками человек, которые пытались обрезать постромки и воспрепятствовать отъезду.
Коммин видел, что необходимо было действовать решительнее. Он бросился на толпу, которая отступила, но не разбежалась. Коммин возвратился к карете, сел в нее, захлопнул дверцы и приказал кучеру ехать, а четырем гвардейцам идти впереди, чтобы прокладывать дорогу.
Однако не успели они продвинуться и на двадцать шагов, как увидели растянутые поперек дороги цепи. Пришлось поворачивать карету, чтобы ехать по другой улице, но тут не обошлось без драки. Поскольку в то время народ еще не привык к уличным стычкам и очень боялся солдат, особенно гвардейцев, которых уважали более других, поскольку они всегда сопровождали короля, то поначалу сопротивление было слабым, и карета смогла выехать на набережную, где волнение стало разрастаться.
Люди, находившиеся у Брусселя, подстрекаемые старой служанкой, рассеялись по улицам, крича: «К нам! На помощь!» В гвардейцев начали бросать камнями, лошади останавливались на каждом шагу. Увидев просвет в толпе, Коммин приказал кучеру гнать галопом, но как только карета набрала скорость, под колесо попал большой камень и она опрокинулась. Раздались громкие крики, и народ, подобно стае хищных птиц, налетел на опрокинутую карету. Коммин уже думал, что погиб, однако, выскочив из дверей, он заметил блеск ружей роты гвардейцев, шедших к месту беспорядков. Он обнажил шпагу и, став на карету, чтобы его могли видеть издали, закричал: «Ко мне, товарищи! На помощь!» Гвардейцы, узнав своего начальника, беглым шагом пустились к нему, разогнали народ и окружили опрокинутую карету, у которой, как оказалось, было сломано колесо и уже перерезана упряжь. Коммин заметил другую карету — сидевшие в ней остановились, чтобы посмотреть на инцидент. Капитан шепнул гвардейскому сержанту и тот с десятью солдатами бросился к этой карете, принудил седоков выйти и привел ее к Коммину. Тогда на глазах народа, едва сдерживаемого в отдалении солдатами и все более свирепеющего, вытащили Брусселя из сломанной кареты и пересадили в другую, которая направилась к Пале Роялю. Карета Коммина была разломана народом на куски.
